Мертвые не вспомнят твоего имени
ты оскорбила себя, проиграв.
Мы стояли так, держась друг за друга, очень-очень долго.
А Тисаана? Тисаана знала, каково быть пешкой на игральной доске. Для таких, как мы, такие, как она, сводились к безликим множествам. Как будто она была одна из тысячи — средством, чтобы использовать как рычаг или приносить в жертву, а не живым человеком.
В груди у меня горе схватилось с гневом. Эту схватку я подавлял долгими неделями, она разгоралась во мне при каждом взгляде на Мофа, рвалась наружу.
— Я не знаю, как их примирить, — сказал я. — Добро со злом. То, что любил, с тем, что ненавижу. А я до хрена всего ненавижу теперь в том, чем мы были. Я тогда очень многого не замечал. И все-таки...
Мне пришлось оборвать себя, потому что не мог я, не сломавшись, выговорить этих слов: «Мне их очень, очень недостает».
Тисаана долго молчала, а потом заговорила еле слышно.
— Я так много знала людей, — сказала она, — готовых творить ужасы и отворачиваться от последствий. Я научилась жить в их мире и играть по их правилам, потому что не знала другого. А ты... ты не хочешь ничем поступаться. Ты не готов никем жертвовать. Ты требуешь лучшего. Когда я повстречала тебя... до тебя я таких, как ты, не знала.
Ее рука скользнула в мою.
— Ты однажды сказал мне, что мир был бы проще, будь все люди как один. Но нам в таком мире не жить. Твоя семья — часть тебя. Конечно же, ты будешь любить родных. Конечно, ты будешь по ним тосковать. И конечно... тебе хочется сделать мир лучше, чем делали они. Ты будешь строить поверх того, что они тебе дали. Ты будешь черпать из их силы и противостоять их ошибкам. Ты сделаешь мир лучше, потому что это твое дело. Ты мечтатель, Макс. И это я люблю в тебе.
Ее слова проникли глубоко, задели все, что я схоронил в себе: старые раны от гибели семьи и свежие — от последних страшных недель. Они задели все, что болело во мне в одинокие ночи, когда я гадал, стоит ли все это хоть чего-то.
А ей так легко было поверить. Как будто ее убежденность вдыхала жизнь во все, что я отбросил как недостижимое.
У меня все расплылось перед глазами.
Я сгреб ее, прижал к себе, зарылся лицом в ее волосы. При всем желании я не мог сказать ни слова. А мне хотелось свить из слов что-то такое прекрасное, чтобы уловить в нем вот это — ее умение будто бы примирить прошлое с будущим.
Спасибо ей — она не отстранилась, потому что у меня не было сил ее отпустить. И может, никогда не будет.
Я всегда жил одной ногой в прошлом, а Тисаана неудержимо рвалась в будущее. И только здесь, оказавшись вместе, налетев друг на друга, мы останавливались.
Прекрасная, милосердная остановка.
— Жаль, что ты их не знала, — заговорил я. — Мне бы хотелось вас познакомить, а не показывать тебе пустые спальни. Я бы показал тебе этот дом, когда он был домом, а не алтарем мертвецов. Иногда... — Я выдохнул сквозь зубы. — Иногда мне хочется, чтобы ты знала меня таким, каким я был. Иногда мне хочется отдать тебе того себя. Лучшего. Еще не...
...Сломанного.
Я впервые подумал об этом, когда заметил, как меняются мои чувства к Тисаане. В ту ночь, когда подарил ей ожерелье из бабочек, я целый вечер старался не замечать, как приятно горят коснувшиеся ее кожи костяшки пальцев. И в ту ночь мне не давали уснуть назойливые, неотступные фантазии и холодный голос повторял в уме: «Может, давным-давно ты и был ее достоин. До того, как превратился в коллекцию шрамов».
Тисаана обвила меня руками.
— Не думаю, чтобы ты мне тогда понравился, — сказала она так просто, что улыбка сама собой растянула мне губы.
— Тогда я был куда меньше покалечен разочарованиями.
— А ты мне нравишься покалеченным разочарованиями.
Улыбки моей как не бывало.
— Не только в этом дело. У меня был дом. Семья. Все... это. — Я махнул рукой на дом. — Все эти смешные излишества. Я мог был отдать это все тебе. И хотел бы отдать.
Я смотрел на Тисаану. Вознесенные, она ослепляла: белые волосы светятся серебром, глаза глубиной в миллион миль. На миг мне представился идеальный образ: как бы она смотрелась среди них, смеялась бы с Атраклиусом, болтала с матерью, собирала букашек с Кирой. Я представил, как она бы всеми цветами радуги расписывала здешние унылые празднества.
— Ты мог бы попробовать. — Тисаана грустно улыбалась. — Только тому миру я была не нужна. И может быть, он был бы мне не нужен.
Вот оно как. Правда.
Я закрыл глаза, и картины одна за другой погасли.
Потому что Тисаана — бывшая рабыня, безвестная чужестранка без будущего. Мне так хотелось бы думать, что моя семья увидела бы в ней иное. Может быть, каждый по отдельности и сумел бы. Но корень нашей жизни уходил в глубину и душил все, что было для него чуждым.
И пожалуй, Тисаана была слишком хороша для всей этой дряни.
Я любил семью. Любил свое детство. Но теперь, оглядываясь на тот прекрасный дом, вспомнил, что он стоял на богатстве, принесенном войнами. Война была для Фарлионов обычным занятием: игрой, приносившей почести, деньги, почет среди им подобных.
Их жизни много дороже того, что их оборвало, — негромко проговорила она. — Не позволяй смерти отнять их у тебя. Ничего драгоценнее у тебя нет.
Ишка непонимающе смотрел на меня.
Я одержала победу для Зерита Алдриса, а теперь одержу для вас. Мы — дети павших богов и империй. Мы — память разбросанных по равнинам костей. И им никогда не понять, чем мы можем стать.
А теперь я понимаю. Тосковать — значит оплакивать. Я знаю, что оплакиваю. Но страшнее всего, что не могу вспомнить почему. Одно знаю: то, что когда-то было целым, теперь — груда разрозненных осколков
Ты однажды спрашивала, по чему я тоскую. Тогда у меня не было ответа. «Тосковать»
