Наука эта предполагала, что мы все разные, но все тянемся к хорошему
Еще в IV веке до Р. Х., совсем недавно, Платон и прочие старики осуждали тех людей, которые играли на музыкальном инструменте и при этом ничего не пели. Это было нехорошо, это был дурной тон: как это можно – играть и при этом не петь? А также осуждали поэтов, которые читали стихи, а при этом никто рядом не играл на флейте или сами они себе не аккомпанировали на кифаре. Это нехорошо, если человек читает стихи без музыкального сопровождения. До IV века разорвать поэзию и музыку было невозможно. До сих пор поэзию, в которой автор изливает свои душевные переживания, мы называем «лирика» в воспоминание о том, что раньше у него в руках была лира, и делим длинные стихи на строфы. Строфа – по-русски «поворот», то есть вы допели куплет, танцуя, дошли до края площадки, там вы сделали поворот и поете и танцуете, двигаясь в другую сторону. Так что поэзия, музыка и танец – это синкретичные явления.
Когда музыку слушали в XIX веке, под нее творили образы, располагали картины в пространстве. Музыку сравнивали преимущественно с живописью и поэзией. А к концу столетия начинают сравнивать с математикой и архитектурой. В 1909 году Арнольд Шёнберг (и независимо от него А. Скрябин в 1910-м) разлагает традиционный Птолемеев ряд, и появляется дисгармоничная атональная музыка. Слушая ее, вы можете поймать себя на ощущении, словно над вами издеваются. И это гениальная музыка! Никому другому так, как Шенбергу, не удалось выразить ощущение заката Европы. Слушаешь эту музыку – и понимаешь: все, дальше ничего не будет, все кончилось.