советское — это не то, что осталось позади, о чем мы можем ностальгически вспоминать и писать мемуарную прозу, советское — осталось в глубине нас самих, оно продолжает жить и мучить нас, хотя в этом ужасно тяжело признаваться.
логика событий иная — и все будет как при Александре III: будет попытка построить новую-старую недоимперию как повторение всего дурного, что уже было в России
сегодня русская история продолжает оставаться расколотой на сталинистов и антисталинистов; она блокирована в своем собирании в общее дело, имеющее выход в открытое будущее. Поэтому сегодня она все время вращается по бессмысленному кругу бесконечных повторений-репетиций. Шаров своими романами создает поле виртуальных возможностей этот раскол преодолеть, собрать изначально порванную связь времен — он оставил нам много разных археологических деконструкторских схем такой сборки в общее дело двух и более непримиримых элементов исторического российского самосознания в его complexio oppositorum. Шаров вместе с тем — радикальный христианин, он ищет Спасения для всех: и жертв, и палачей, потому что жертва и палач в русской истории слишком легко меняются местами. Он оставил нам в своих романах новую философию общего дела — дела воскресения исторической памяти во всей ее полноте, без изъятий и разделений на абсолютное добро и абсолютное зло. По русской истории он ходил, как начальник депо у Платонова — добрым отцом, собирающим свою паству на общее рабочее дело. Лазарь Каганович, звонящий начальнику станции в «Бессмертии», — это на самом деле Бог, говорящий с возлюбленным Сыном своим. Мы не откроем себя голосу Господа разделением претендующих на свою исключительную истину — вот сокровенная огромная мысль Шарова, маленький фрагмент которой я попытался здесь реконструировать.
Тексты Шарова — это на деле большие аппараты-диспозитивы, интеллектуальные депо собирания частичного в единое, которое во всей своей непримиримой противоречивости только и может открыть себя голосу Господа. И нам еще многое предстоит понять в устройстве этих аппаратов, чтобы запустить их и, если повезет, открыть себя голосу бессмертного наркома небесных путей сообщения под водительством мудрого и доброго начальника депо Владимира Шарова.
продолжение идущей из русского XIX века и берущей начало в парадоксальных отношениях староверов и Петра линии контрмодерна, или альтермодерна. Если Пильняк выбирает между ненавидимым им Петром и вызывающими его симпатию староверами, то Шаров — альтермодернист, если угодно, вызвавшийся переиграть всю историю ХX века и найти в нем иные исторические смыслы, сборки и возможности для русской истории XXI века. В мире Шарова петровская и антипетровская линии преобразования уклада вещей связаны неразрывно в complexio oppositorum — фирменном знаке немецкой консервативной революции. Староверы — особенно бегуны — взыскуют апокалипсиса, жертвы и утопического пресуществления мира сего, большевики в версии Шарова — именно в своей практике террора — дают им чаемое, но не существуют без этого мотора альтермодерна.
Пильняк с наибольшим драматизмом описал в своих повестях и романах первых революционных лет столкновение староверов с большевиками и переплетение идеологий тех и других. Но в итоге в «Красном дереве» мы видим разочарование в этом источнике «другой революции», революции органической, а не техническо-рациональной. Шаров, однако, и здесь идет дальше; его чекисты — еще более радикальные концептуальные персонажи духовной революции контрмодерна, исполняющие чаяния староверов именно там, где они вступают в конфликт со всем «органическим» и антирациональным.
Шаров — едва ли не самый радикальный из археологов сталинской эпохи. При этом он не просто археолог, он ищет возможность собрать все мотивы советской консервативной революции в событии свершенного смысла, завершить ее хоть бы в пространстве своего письма — придав смысл российской истории ХX века. Кроме мотива воскресения и бессмертия другим важным мотивом Шарова является революция староверов, прежде всего бегунов — российских странствующих искателей счастья, преображения и просветления. Бегун и старовер вообще — весьма популярная фигура у мыслителей и писателей Серебряного века в спектре от Горького до Мережковского; в формировании программы сталинской консервативной революции староверская «другая революция», или революция контрмодерна [597], играет важнейшую роль; именно в оптике такой революции контрмодерна создавал свою поэтику кожаных тужурок и революции большевиков Пильняк
Шаров дописывает эпохе своего любимого Платонова недостающие нарративные конструкции, выступая своего рода Кювье для человека 1930‐х годов и мифотопики сталинской консервативной революции.
Это — бесстрашно додуманная до конца линия сталинской консервативной революции, осторожно намечаемая сотрудниками «Литкритика» и Платоновым. Это и мир «Бессмертия» и «Ювенильного моря», возвращенный к космосу «Котлована» и «Чевенгура» с их пафосом умножения пространства смерти.
Шаров, как археолог, возвращается к этой деконструкции и пытается додумать ее до предельных оснований и ответить на вопрос, как может быть связан с таким проектом консервативной революции проект федоровского воскресения. И в результате Шаров развертывает этот макабр чекистов, воскрешающих свои жертвы по федоровской методологии.
Иначе говоря, Шаров продумывает и описывает мифологию сталинской консервативной революции наиболее радикально и последовательно, выводя ее на уровень мифологий немецкой консервативной революции, воссозданных в конце 1930‐х в «На мраморных утесах» Э. Юнгера [596] и подводящих итог краху всех идей немецкой консервативной революции под пятой гитлеризма.
