Иран Фирдоуси был великолепным раем, в существование которого я верила в детстве. Бескрайним зеленым полем, где обитали герои и царицы. Я долго жила во власти иллюзии, что моя страна так же великолепна, как письменные памятники, построенные из слов классическими поэтами.
попытки угодить верховному божеству или сопротивляться ему так изматывали, что становилось совершенно невозможно получать какое-либо удовольствие от жизни. Я до сих пор не могу веселиться или делать что-то приятное, подспудно не ощущая, что совершила преступление, которого просто никто не заметил.
мать обладала «достойным восхищения умением сопротивляться нежелательному», а поскольку для нее нежелательным было почти все в жизни, она придумывала истории о себе и верила в них столь безоговорочно, что мы начинали сомневаться в том, в чем сами были уверены.
Много десятилетий назад, во время нашей первой настоящей ссоры с матерью, когда в возрасте четырех лет я инстинктивно и с некоторой досадой поняла, что не могу переставить кровать в свой любимый угол комнаты, отец научил меня возвращать себе чувство контроля над ситуацией, переносясь в иной мир, который никто не может у меня отнять. После Исламской революции я осознала хрупкость нашего повседневного существования, легкость, с которой можно отнять у человека все, что он называет домом, все, что составляет его идентичность, ощущение «я» и чувство собственной принадлежности. Я поняла, что отец и его истории подарили мне возможность строить дом, не зависящий от географии, национальности или чего-либо еще, что другие люди могли у меня отнять. Эти истории не оградили меня от боли, которую я испытала после смерти родителей, не принесли утешения и не помогли подвести черту. Но лишь после смерти отца и матери я поняла, что они, каждый по-своему, подарили мне дом, который всегда со мной; дом, хранящий воспоминания и неподвластный тирании людей и времени.
Когда я звонила, она обычно так много говорила, и раньше мне хотелось, чтобы она говорила меньше, но теперь я хотела слышать ее голос, а она молчала. Она была так одинока, но больше в нас не нуждалась.
Мне тоже пришлось научиться расслабляться и отпускать — отпускать ее, переставать постоянно ей сопротивляться. Я импульсивно повернулась к коллеге Биджана, как делала раньше в похожих ситуациях, и хотела было сказать: нет, все было не так, как она сказала, она опять сочиняет. Но я промолчала. Стала думать, что, возможно, теперь у нее просто не осталось другого способа жить; она должна была путешествовать в прошлое, которое любила, видоизменять мир и представлять его таким, каким ей хотелось. И я должна была позволить ей жить в этом мире, где ее отец обращался с ней по-доброму, мачеха была ей как мать, сестра — лучшей подругой, а муж вечно танцевал с ней первый танец. Так они и ходили по кругу в гостиной дома, которого больше нет.
Она разговаривала с голосом в своей голове. После ухода отца ей надо было поддержать свой старый миф. Она должна была ощущать себя нужной если не живым, то мертвым.
Чтобы быть счастливыми, люди нуждаются в признании, в том, чтобы их видели и любили такими, какие они есть. Но с мамой это было невозможно. Отец — он был весь как на ладони, со всеми его грехами и добродетелями. То ли дело она. Глядя в зеркало, она видела в нем бездну. Она и нас превратила в зеркала, отчаянно пытаясь найти отражение, которого там не было.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
Иосиф Бродский
Я вышла за него не потому, что чего-то от него ждала, а потому что хотела играть роль, которую он для меня приготовил.
