Грязь… вонь… темнота… пустота… и не понимают… И я не понимаю… Никто не понимает… Ты, Домбровский, тоже вонь… И я вонь… И она вонь… и не понимает ничего. Темнота, пустота… Везде вонь, везде пустота… Ох, жалко. Ох, всех жалко. Ох, не могу, жалко.
Никто вам любви никакой и не продает. Чего захотелось! Давай, пан, чокнемся. Чтобы без обмана. Ремесленницы, — ну так и знай, а только зачем поганые? С чего поганые? Ведь ты свою погань, пан, поганью не считаешь; это коли другие то же самое, с той же… вот они ее для тебя поганят. Чтобы не другие, а один я. От моей, мол, погани женщина не испоганится
Право, ничего… Идите себе… А я уж его утешу.
Музыка опять забренчала, утишая хриплые голоса и редкие взвизги барышень. Пахло пивом, густо, тяжко, гнило, рвотно.
Липка кланялась, хотя никто, — вероятно и сам купец, — не знал, в чем она провинилась.
От моей, мол, погани женщина не испоганится. Вот ведь вы куда гнете, подлые. А это разобрать — так, тьфу! Ничего не останется.
— Да ведь поганство это! — заорал Богомолов. — Ведь ты любовь продаешь, пойми ты. Лю-бовь!
И вы туда же… Вонь. Что вонь — это всякий рабочий человек в своей вони трудится. У сапожника одна, у слесаря другая… А жизни-то и я вашей не знаю, а вы об моей что знаете? Вы на работе меня видите. Сапожки понадобились? Потрафлю. Столько-то рубликов будет стоить.
— Дура, — вдруг серьезно сказал Домбровский. — С чем сравнила. То честное ремесло, а вы твари.
Такая уж работа. Надо снисхожденье иметь. Приходят люди не в себе, почти что без ума, — что ж тут требовать? Позорно, конечно, но что ж поделаешь?
