Бело лежал пухлый снег, и с неба крупные наливные звезды смотрели серьезно.
А я чувствовал, что если я сейчас заговорю, то голос будет отчаянный, как у человека, который тонет
Я глядел ему в глаза, искал живой искорки, но неподвижные блестящие пристальные глаза смотрели неумолимо, жестоко, плотно прицеливаясь. И за ними никакой души, никакой — это была живая веревка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить. Никак, никак я не мог, как ни хотел, найти искру теплоты в этом взгляде.
Ваш хозяин — мовэ сюзэ! Негодяй! Вы это знаете? Нет? Вы делаете
Ваш хозяин — мовэ сюзэ! Негодяй! Вы это знаете? Нет? Вы делаете номер с боа, с удавом
Мне бы бросить, не злиться, а я все жду, что снова мое счастье найдет меня.
Я глядел ему в глаза, искал живой искорки, но неподвижные блестящие пристальные глаза смотрели неумолимо, жестоко, плотно прицеливаясь. И за ними никакой души, никакой — это была живая веревка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить. Никак, никак я не мог, как ни хотел, найти искру теплоты в этом взгляде.
И в темноте легче, все можно говорить...
"Три ребра и ключица! — подумал я. — Вот счастье-то!" И я смело пошевелил ногами. Ноги работали исправно.
Я спросил, какой день. Оказалось, что я третьи сутки в больнице.
— Еще раз говорю вам — ваш хозяин мер-за-вец!
— Я знаю, — сказал я.
