Если ты столько лет мыслил определенным образом и твоя картина мира вдруг оказалась ущербной, то, ясное дело, сразу не перестроишься. И пока привыкаешь к новому, волей-неволей чувствуешь… растерянность.
такие минуты осознаешь, что кем бы ты ни был сегодня и кем бы ни стал в будущем, истоки твои неизменны.
Он стоял в прямоугольнике света, лившегося из дверей, и лицо выражало такую муку, что смотреть на него было невыносимо больно. Я представила, как пишу ему, рассказываю обо всем, чем занимаюсь, – чем должен был заниматься он. Представила, как он прочтет письмо и пойдет доить коров. Это же немыслимо, это значит растравлять его раны, постоянно напоминать о том, что он упустил. Я не верила, что он и вправду этого хочет, и знала, что не смогу себя заставить.
И я писала ему очень редко, а о работе своей почти не рассказывала. Щадила его – а заодно нас обоих. А теперь вдруг слышу от Дэниэла, что Мэтта не нужно было щадить, что неизбывная боль в его глазах оттого, что он, как ни старался, не может вернуть нашу близость. И что Мэтт всегда хотел, чтобы я ему писала, неважно о чем, и при этом он понимал, что ни строчки от меня не дождется.
Я не могла, хоть убей, поверить, что все можно вот так истолковать. Дэниэл считает, что он всегда прав, но это не так. Совсем не так. При мне ему не раз случалось ошибаться.