В лагере зазвучали трубы, и люди, уже слегка пьяные или полуголые в шатрах проституток, начали вставать на ноги, облачаться в доспехи, хватать копья и в спешке бросились строиться, поскольку сигнал трубы был равносилен голосу самого царя, кричавшего в ночи.
Однажды, как всегда в сопровождении толмача, он проходил мимо какой-то грубой каменной стены. За стеной возвышались кроны деревьев — величественных ливанских кедров и вековых смоковниц, протягивающих к небу серые морщинистые ветви, виднелись каскады фисташек и донника. Гефестион заглянул за калитку и был поражен представшими перед взором чудесами: фруктовыми деревьями, ухоженными и подстриженными кустами, фонтанами и ручьями, скалами, меж которых пробивались мясистые колючие растения, каких он никогда в жизни не встречал.
— Их привезли из одного ливийского города под названием Ликсос, — объяснил толмач.
Вдруг откуда-то появился мужчина с осликом, тащившим тележку с овощами. Садовник начал удобрять растения и делал это с изумительной любовью и заботой.
— Когда случилось восстание против персидского правителя, восставшие решили поджечь этот сад, — продолжал рассказывать толмач, — но этот человек встал перед ними у калитки и сказал, что если они хотят совершить подобное преступление, то сначала им придется замарать руки его кровью.
— Вот царь, — заявил Гефестион.
— Этот садовник?
— Да. Если человек готов умереть ради спасения садовых растений, которые ему даже не принадлежат, то что же он сделает ради защиты своего народа и процветания своего города?
— Государь, там никого нет, как и на равнине.
— Не понимаю, — проговорил царь. — Не понимаю. «Десять тысяч» тоже проходили здесь. Другого прохода нет...
Ответ пришел к вечеру, когда вернулся корабль Неарха. Моряки надрывали спины, выгребая вдоль берега против ветра, чтобы доставить Александру известие. Едва завидев судно, царь бегом бросился на берег встречать спустившегося в шлюпку наварха.
— Ну? — спросил он, как только тот ступил на берег.
— К сожалению, гонец сказал правду. У нас в тылу сотни тысяч. С конницей, боевыми колесницами, лучниками, пращниками, копьеносцами...
— Но как...
— Есть еще один проход: Аманские Ворота, в пятидесяти стадиях к северу.
— Евмолп подшутил над нами! — взорвался Александр. — Он заманил нас в эту кишку между горами и морем, а Дарий спустился у нас в тылу, отрезав нас от Македонии.
— Возможно, его раскрыли и вынудили послать подобное сообщение, — предположил Парменион. — А может быть, Дарий надеялся захватить тебя больного в постели в Тарсе.
— Это не меняет нашего положения, — заметил Птолемей.
— Вот именно, — поддакнул Селевк. — Оно безвыходное.
— Что будем делать? — спросил Леоннат, подняв рыжеволосую голову, до сих пор опущенную на грудь.
Александр помолчал, размышляя, потом сказал:
— Сейчас Дарий наверняка знает, где мы находимся. Если мы останемся здесь, он нас раздавит.
Царь умер! Царь умер!
— Отчего?
— Утонул!
— Нет, его отравили.
— Персидский шпион.
— И куда он делся?
— Никто не знает. Убежал.
— Тогда бежим за ним! В какую сторону он побежал?
— Погодите, погодите, вон Гефестион и Птолемей!
— А с ними Филипп, царский врач.
— Значит, он не умер?
— Откуда
Опустившись на колени, он снова взялся за проклятый узел и тут ощутил, как в бок ему уткнулся меч. Вот знамение богов! В этот миг из окошка в крыше проник солнечный луч, он позолотил Александру волосы, пушистые, как облако, и заставил засверкать бусинки пота на лбу.
В повисшей над залом глубокой тишине послышался металлический лязг меча — это царь вынул его из ножен; потом в луче света молнией сверкнул клинок и с силой обрушился на Гордиев узел.
Меч легко рассек веревку, и освобожденное ярмо с сухим треском упало на землю.
Жрецы изумленно переглянулись. Александр встал на ноги и вложил меч обратно в ножны. Когда он поднял голову, все заметили, что его левый глаз потемнел и зияет, черный как ночь, между светом и тенью от падающего сверху луча.
Птолемей закричал:
— Наш царь распутал Гордиев узел! Наш царь — владыка Азии!
Все товарищи громко завопили, и овация донеслась до столпившихся у храма солдат. Они возликовали, давая волю восторгу, до сих пор сдерживавшемуся страхом и суеверием. Их крик сопровождался стуком оружия в щиты, так что задрожала стена древнего святилища.
Еле слышным голосом Мемнон проговорил:
— Мои мальчики...
Он попытался еще раз охватить ее взглядом, последним страстным отчаянным взглядом, вложив в него всю оставшуюся жизнь, потом опустил голову на подушку и скончался.
Барсина накрыла его плащом и в рыданиях упала на неподвижное тело, покрывая его ласками и поцелуями. Во всем доме не слышалось никаких других звуков, кроме ее безутешного плача, и наемники-греки, бодрствовавшие снаружи вокруг костра, все поняли. Они встали и молча отсалютовали оружием командующему Мемнону Родосскому, которому несправедливая судьба отказала в смерти солдата, с мечом в руке.
Дождавшись рассвета, они поднялись в его комнату и забрали тело для погребения.
— Мы положим его по нашему обычаю на погребальный костер, — сказал самый старший из них, тот, что был родом из Тегея. — Для нас оставить тело на съедение собакам и птицам — невыносимый позор, и это показывает, насколько мы отличаемся от персов.
И Барсина поняла. Поняла, что в этот последний час нужно уступить и позволить, чтобы Мемнон вернулся к своему народу и принял погребальные почести по греческому ритуалу.
Среди побелевшей от инея степи солдаты возвели костер и сверху положили тело полководца, облаченное в доспехи, в шлеме, украшенном серебряной родосской звездой.
И развели огонь.
Ветер, гнавший пыль по плоскогорью, раздул пламя, и оно зашумело, пожирая бренные останки великого воина. Его солдаты, построившись с копьями в руках, десятикратно прокричали его имя в холодное свинцовое небо, саваном нависшее над этой пустынной землей. Когда затихли последние отголоски их крика, они поняли, что остались в мире совершенно одни, что у них больше нет ни отца, ни матери, ни брата, ни дома, ни места, куда пойти.
— Я поклялся идти за ним куда бы то ни было, — сказал самый старший из них, — даже в подземное царство.
Он опустился на колени, вынул из ножен меч, приставил острием к сердцу и бросился на клинок.
— Я тоже, — проговорил его товарищ, вынимая свой меч.
— И мы, — сказали остальные двое.
Один за другим они пaдали в лужу собственной крови, когда призрачную рассветную тишину, как зов трубы, разорвал первый петух.
Лисипп с улыбкой положил руку на плечо помощнику:
— Может быть, Харет. Кто знает...
Аристотеля поразила загоревшаяся в глазах юноши фантазия.
— Ты откуда, парень?
— Из Линда, что на острове Родос.
— Ты с Родоса... — повторил философ, словно это название вызвало в памяти нечто знакомое. — В твоих краях статуи называют колоссами, не так ли?
Слуга начал убирать со стола блюда и принес еще вина. Отпив глоток, Лисипп заговорил снова:
— Твоя идея очаровала меня, Эвемер, хотя я и считаю ее нереальной. Как бы то ни было, сейчас я занят и буду занят еще несколько лет, так что у меня наверняка не найдется времени хорошенько обдумать эту работу. Но передай своим землякам, что отныне в уме Лисиппа существует образ Зевса и рано или поздно он может воплотиться во что-то — через год, через десять лет, через двадцать...
Александр смотрел, как Евмолп удаляется по коридору, и слышал его причитания:
— А уж если суждено мне сесть на кол, я бы предпочел член прекрасного юноши, а не острую жердь, что готовят мне эти варвары.
На что Евмен ответил ему:
— Тебе стоит лишь позаботиться о выборе: у нас их здесь двадцать тысяч...
Царь покачал головой и закрыл дверь.
— Пока существуют границы и барьеры, различные языки и обычаи, разные божества и религии, мира не будет. Тебе следует присоединиться ко мне.
