Если ты хочешь плакать — плачь себе, пожалуйста, — сказала она, — но и играть ты должен тоже!
Возможно, — начал он, — вы не заметили, как я рассматривал стену прямо над головой убитого. Фонарь инспектора ярко освещал ее, я увидел нечто странное и пригляделся повнимательнее. Там кто-то начертил красным мелом грубый контур руки — человеческой руки. Однако меня поразило необычное расположение пальцев; оно было вот такое… — Он взял карандаш, лист бумаги, сделал беглый набросок и подал его Филипсу. Это был грубый абрис тыльной стороны ладони, со стиснутыми в кулак пальцами; кончик большого пальца торчал между указательным и средним и был обращен книзу, как бы указывая на что-то.
— Что-то в этом роде, — сказал Дайсон, видя, что Филипс побледнел еще сильнее. — Большой палец как бы указывал на труп; жуткий жест, и казалось, будто рука живая. А чуть ниже виднелась маленькая метка, присыпанная меловой пылью, — как если бы кто-то начал чертить, но мелок сломался в его руке. Обломок мелка лежал на земле. Что вы об этом думаете?
— Это ужасный древний символ, — сказал Филипс, — один из самых ужасных знаков, связанных с верой в дурной глаз. Он распространен ныне в Италии, но можно не сомневаться, что был известен с глубокой древности. Это — один из пережитков; его возникновение мы должны отнести к тем темным топям, из которых произошел человек.
— Потому что у нас имеется знак руки, по-итальянски mano in fica. Этот жест в наше время используют только итальянцы.
— Ну, — сказал он наконец, — я вышел нарочно, чтобы вы могли сделать это.
— Что сделать?
— Сделать что-то новое. Подумать обо мне... плохо!
Вообще-то там сверхъестественные уродство, жуть и боль.
— Отлично, — сказал я, — теперь садись и начинай
— Потому что ужасное — ужасает!
Желание ребенка «посмотреть на Флуму» также несбыточно, хотя сам объект и находится сравнительно недалеко. Флума (Flume) — узкая (от 3,6 до 6 м), 240 м в длину, расщелина в Белых горах; между крутыми гранитными стенами (21–27 м) по дну несется бурный поток. Место остается труднодоступным и в наше время. Обнаружила его случайно в 1808 г. некая Джесс Гернси, 93 лет от роду (!), выбирая место для рыбалки.
Вернувшись домой, я не видела их обеих, зато — неоднозначная компенсация — видела много Майлса. Видела его так много — иначе не скажешь, — как никогда ранее.
Изо всех вечеров, проведенных мною в Блае, только этот был таким зловещим; но он же, вопреки глубокой бездне ужаса, открывшейся у меня под ногами, в ускользающей реальности, был полон необычайно сладкой грусти. По возвращении домой я и не подумала искать мальчика; я сразу же прошла в свою комнату, чтобы переодеться и наглядно убедиться в разрыве с Флорой. Ее маленькие вещички были уже убраны. Позже, когда я сидела у камина в классной комнате, горничная подала мне чай, но я не пожелала расспросить ее относительно моего ученика. Он добился свободы — ну и пусть пользуется ею сколько хочет! И он воспользовался — по меньшей мере отчасти, — чтобы прийти ко мне
Смерть можно только ненавидеть, — такие слова мы найдем в одной из его новелл. — В ней нет ни живописности, ни мягкости, ни торжественности — мрачная штука, отвратительная, с какой стороны ни посмотри».
В душе человека нет чувства сильнее страха и нет его древнее; природа страха разнообразна, но самый древний и самый сильный страх — это страх перед неведомым»,