раз уж подлинная дружба требует и образумить друга, когда надо, и выслушать от него, что заслужил, требует высказать упрек прямо и без злобы, а принять спокойно и без раздражения, то надо согласиться, что главная угроза здесь — лесть, сладкоречие, потворство, тот порок, который носит много имен, но всегда обличает людей легкомысленных, лживых, стремящихся кажд
В спорах с нашими величайшими врагами, даже если они забудутся до того, что дозволят себе жестоко оскорбить нас, сохраним хладнокровие, подавим приступы гнева. Если мы поддадимся смятению, мы не сумеем уже сохранить умеренность и мы возбудим против себя тех, кто может нас услышать.
* * *
Оракул Аполлона советует нам хорошо познать самих себя. Следует ли думать, что он велит нам хорошо познать наше тело, наш рост, нашу наружность? Действительно ли мы состоим только из тела? и в данную минуту, когда я беседую с вами, обращаюсь ли я к вашему телу? Итак, сказав: «Познай самого себя», оракул хотел выразить: «Познай свою душу», ибо тело — сосуд, содержащий вашу душу, оболочка, заключающая ее в себе. Все, что вы делаете, делает ваша душа.
I. До каких пор, скажи мне, Катилина, будешь злоупотреблять ты нашим терпением? Сколько может продолжаться эта опасная игра с человеком, потерявшим рассудок? Будет ли когда-нибудь предел разнузданной твоей заносчивости? Тебе ничто, как видно, и ночная охрана Палатина, и сторожевые посты, — где? в городе! — и опасенья народа, и озабоченность всех добрых граждан, и то, что заседание сената на этот раз проходит в укрепленнейшем месте,[511] — наконец, эти лица, эти глаза? Или ты не чувствуешь, что замыслы твои раскрыты, не видишь, что все здесь знают о твоем заговоре и тем ты связан по рукам и ногам? Что прошлой, что позапрошлой ночью ты делал, где был, кого собирал, какое принял решение, — думаешь, хоть кому-нибудь из нас это неизвестно?
Теперь ты уже открыто посягаешь на целую республику, на святилища бессмертных богов, на городские кровли и на жизнь каждого из граждан, наконец, ты призываешь сокрушить и разорить всю Италию
. Ведь и у нас есть точно такое же сенатское постановление, но мы держим его заключенным в таблички, как бы скрытым в ножнах, тогда как по этому постановлению тебя, Катилина, следовало бы немедленно умертвить. А ты жив. Жив, и дерзость не покидает тебя, но лишь усугубляется!
8Было, да, было когда-то в этой республике мужество, позволявшее человеку твердому расправляться с опасным гражданином не менее жестоко, чем с отъявленным врагом. Есть и у нас, Катилина, сенатское постановление, своей силой и тяжестью направленное против тебя;
Боги бессмертные! Есть ли где народ, есть ли город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь, среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей погибели, о крушении этого города и чуть ли не всего мира. А я, консул, смотрю на них, прошу высказать мнение о положении государства и тех, кого следовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!
Короче говоря, ты будешь казнен тогда, когда не останется такого негодяя, такого проходимца, такого двойника твоего, который не признал бы мой поступок справедливым и законным. А пока найдется хоть один, кто осмелится защищать тебя, ты останешься в живых, но жизнь твоя будет, как и теперь, жизнью в тесном кольце мощной охраны, и чтобы ты не мог причинить республике вреда, множество ушей, множество глаз будет следить и стеречь каждый твой шаг, как это и было до сих пор.
когда с твоим приходом эти скамейки вдруг оказались незанятыми, потому что все прежние консулы, не раз обреченные тобой на погибель, все они, лишь только сел ты рядом, эту часть скамеек оставили пустой, обнаженной, — что ты об этом думаешь и как к этому полагаешь отнестись?
Рабы, клянусь, если б рабы мои разбегались от меня в таком страхе, какой внушаешь ты всем твоим согражданам, я почел бы долгом оставить свой дом, — а ты не полагаешь, что твой долг — покинуть город?
