И, как водится, непонятно было, запрещены ли аборты, потому что это плохо, или это плохо, потому что запрещено. Все судили по закону, никто не судил закон.
Выходит, вся моя жизнь — где-то между менструальным календарем и презервативом из автомата за один франк. Это хороший метод измерения жизни. Куда вернее других.
Как знать, может, память в том и состоит,
чтобы наблюдать до самого конца.
перестала быть «интеллектуалкой». Не знаю, насколько это распространенное чувство. Оно причиняет невыразимые страдания.
Возможно, мой рассказ вызовет гнев или отвращение; возможно, меня обвинят в дурном вкусе. Но опыт, каким бы он ни был, дает неотъемлемое право его описать. Нет недостойной правды. И если я не расскажу об этом опыте всё до последнего слова, я лишь помогу скрывать ту реальность, в которой жили женщины, и встану на сторону мужского доминирования.
Еще со школьных времен я неплохо обращалась с концепциями. Я понимала, что сочинения и другие университетские работы носят искусственный характер, но испытывала своеобразную гордость, демонстрируя, что умею их писать
Я то и дело выписывала какие-то тезисы, но не понимала, что делать с этими записями, и всё никак не могла показать преподавателю план работы и первую главу, как он просил. Собрать информацию воедино и составить из нее цельную конструкцию было выше моих сил.
И, как водится, непонятно было, запрещены ли аборты, потому что это плохо, или это плохо, потому что запрещено. Все судили по закону, никто не судил закон.
шагала вперед, а в голове у меня крутился припев песенки, которая тогда звучала повсюду, «Доминик-ник-ник». Ее исполняла под гитару доминиканская монахиня, Сестра-Улыбка. Слова были поучительными и простодушными — Сестра-Улыбка не знала, что «ник» по-французски означает «поиметь», — но музыка поднимала настроение, хотелось приплясывать. Песенка подбадривала меня в поисках.
У меня два желания:
чтобы событие стало текстом.
И чтобы текст был событием.
Мишель Лейрис
