Так бывает. Как будто тебя оплодотворили счастьем, и теперь ты просто спокойно его вынашиваешь, и все, абсолютно все, что тебя окружает, дает твоему плоду пищу…
Женя почувствовала, как волна холодного бешенства прокатилась от живота к голове, захлестнула гортань, а потом глаза – не слезами, а как будто толченой стеклянной крошкой. Покатав на языке и проглотив эти стекла, она сказала противно дрожащим голосом:
– Папы слишком долго тут не было, чтобы он мог указывать мне, как «надо». Тебе ясно? Ясно?
«Великий город: толерантен к твоим богам, взыскателен к твоей обуви».
В трубке что-то неуклюже ворочалось, жужжа и потрескивая, будто там перегорал большой электрический жук.
точно росчерки мельхиоровой вилкой на грязной тарелке.
Когда-то Заяц все время перебивал, и не давал звонить по телефону и смотреть телевизор, и вламывался в семь утра в спальню – он был веселым и приставучим и постоянно хотел, чтобы они пришли в его комнату и посмотрели на что-нибудь абсолютно обычное, но почему-то его вдруг восхитившее. «Смотрите, как я поставил своего космонавта», «смотрите, как мои тигры прячутся за углом», «смотрите, как я рисую желтое солнце», «смотрите», «смотрите»… Когда они были заняты и не хотели смотреть или просто в педагогических целях его игнорировали, Заяц нервничал и начинал прыгать на одном месте. За это его и прозвали Зайцем. Теперь ему было не важно, смотрят они на него или нет, он больше не прыгал и не звал в свою комнату, но прозвище так и осталось как напоминание обо всем, чего они не увидели и уже не увидят…
Мертвого можно было любить, скучать по нему, хранить память. Живой был мудаком и предателем, его следовало забыть навсегда.
С тоскливой уверенностью, что сильный имеет полное право разрушить мир слабого
просто некоторые глянцевые сентенции сами собой проскальзывали в подсознание, как медные монетки в свинью-копилку, и потом время от времени тревожно позвякивали там, на дне
Ее голос был одновременно сладким и жестким, как просроченный рахат-лукум.
