Она окаменела лицом, кивнула, а сердце над карманом халата заметно ударило в грудь — как котенок под дубленкой, когда сует мордочку, хочет выпутаться, найти воздух, а ты ему: сиди, дурачок, выпадешь, замерзнешь.
Смутный страх пощипывает сердце, хочется прижать ладонью, разгладить, успокоить.
И они долго лежали в хрустальной вазочке для сладостей, потому что я все ждала, чтобы мама съела вторую, но она почему-то никогда не брала.
И тут мы перестаем разговаривать, потому что снова что-то гремит над Городом, и даже немного стекло звенит, не по-настоящему, а немного вибрирует, на грани ощущения.
Ближе, ближе.
Но я не хотела, чтобы они прибежали, потому что в том, что я увидела его, уже буду сама виновата.
Я просто хочу сказать погромче, чтобы долетело, чтобы точно над помойкой поднялось,
Окно открывается, и сразу же меняется запах — пахнет с улицы неубранной помойкой, лежалой гнилью, немного — свежими зелеными листьями.
все собрались в столовой, слышится звон посуды, смех, ну, смотрите у меня, раздобыли еды и никому не сказали, а Хавроновна ведь из-за вас что сделала; знаю, что из-за вас, только ей ни в коем случае нельзя говорить, нельзя показывать новую и радостную столовую — пускай думает, что и в самом деле все закончилось, даже самые простые крупы, макароны-рожки, подсолнечное масло.
все терпела, все покупала, даже вон чупа-чупсы с черникой, хотя от них рот и губы становятся химозно-черничными, голубыми.
Так получается, что это мне спилили рога и лежу на земле с окровавленной головой, а охотники рассматривают отрубленное, прикидывают, сколько оправ и красивых предметов выйдет.
