Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай — до дна так и не доберешься.
Кто я, блядь, такой.
С чего начать: глаза, уши, печень, сердце. У всего своя биография, свои воспоминания, свое будущее, до определенного момента разное.
— Люди не чувствуют стыда, — произнес вслух. — Если их никто не видит — не чувствуют ни малейшего.
Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай – до дна так и не доберешься.
Как все-таки мало места в квартире, сейчас бы свернуть в проулок, миновать тупичок, выйти через черный ход к дивану в другой комнате, подбежать на цыпочках к дверям, быстро запереться изнутри на засов, подложить под щель в двери половичок, чтоб не было видно, что включен свет и я читаю, а не удавился, например, в темноте.
Идеальный способ выяснить степень пошлости твоей женщины – увидеть ее в крайнем раздражении. И еще – послушать, как она говорит о плотских утехах.
и с восхитительной очевидностью мне, еле смышленому ребенку, стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении – оттого, что и эти значенья, и сами слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна.
Если у женщины нет окситоцина, она равнодушна к детям.
Я вспомнил одни, потом другие, затем третьи свои дурные поступки – подлые, отвратительные, гадкие, – и в одну секунду стало ясно, что в том, где нас не застали, включив белый свет и указав пальцем, мы не раскаиваемся никогда. Спим со своей подлостью в обнимку: хоть какая-то живая душа рядом, хоть кто-то тихо греет душу. Убьешь ее – и кто останется поблизости до самой смерти?
Наконец, нашёл – это было имя ненастоящее, смешное, выдуманное мной когда-то, быть может, в Средние века, когда сознание человека ещё было цельным, иерархическим, когда самый язык ещё излагал понятия, а не извращённые модернизмом представления о понятиях, каждое из которых только и может, что быть целью для пересмешничества.
