И много еще было причин, от которых было тяжело и грустно. Я, например, никак не мог научиться «мыслить». А какой же это студент, если он не умеет мыслить? В Публичной библиотеке иногда приходилось видеть: перед читальным залом, в комнате, где на высоких конторках лежат каталоги, быстро расхаживал студент с длинными черными волосами и черной бородкой; нахмурив брови и заложив руки за спину, он ходил от площадки лестницы и углу между книжными шкафами, — и сразу было видно, что мыслил. Я этого совсем не умел. Пробовал дома ходить так по комнате, заложив руки назад и нахмурив брови, но мысли рассеивались, и ничего не выходило. А между тем я чувствовал: мысли мои все какие-то непродуманные, неустойчивые, и на них нельзя было строить жизнь.
Я обыкновенно страшно всех стеснялся, поэтому всегда казался, должно быть, гораздо серее, чем был взаправду.
это мутно-серое настроение вдруг иногда врывались миги светлого, удивительно полного жизнеощущения, и они поражали своею неожиданностью, кажущеюся беспричинностью; так, ни с того, ни с сего как будто, вдруг взметнулась из глубины души здоровая радость.
Быть трусом — позорно; но еще позорнее выказывать храбрость только из боязни, что тебя назовут трусом».
оглядываем свои раны душевные и, как ордена, гордо выставляем напоказ...
Счастье, говорит он, захватывается и вырабатывается, а не получается в готовом виде из рук благодетеля».
Теперь я глубоко убежден, что никогда не застрелюсь вследствие «жить наскучило», потому что я нашел цель и счастье жизни — труд.
Петербурге все шло как-то совсем не так, как мне хотелось и о чем я мечтал. Было серо, очень мало было ярких переживаний, мало кипения жизни. Товарищи студенты были совсем не такие, каких я ждал. Печерников становился мне прямо неприятен.
Разврат только то, когда мы пользуемся женщиною путем непосредственного физического или экономического принуждения.
когда ушел от них, я морщился и кусал губы, и совсем не было того опьянения восторга, с каким я когда-то уходил от них.
