Грабители, привидения, тигры, змеи и прочее — это чепуха; но уж поверь, ухажеры — это натуральный кошмар.
По крутой тропинке поднималась безмолвная процессия призрачных фигур со столь туманными очертаниями, что за этими серо-зелеными фантомами проглядывали скалы и лунное море и даже бархатная чернота скальных теней не теряла своей глубины. И все же фигуры виделись так четко, что можно было разобрать каждую черточку лица, каждый предмет одежды или снаряжения. Сам блеск их глаз в той мрачной пелене призрачной серости напоминал лучистые блики фосфорного света на пене воды, рассекаемой носом быстрой лодки. Мне не пришлось догадываться об их природе по виду их одежды или к чему-то прислушиваться — я сердцем знал, что это привидения всех тех, кто утонул в водах у Круденских Скейрс.
Эти мгновения, пока они шли — и много, много их было в той веренице пугающей длины, — преподали мне урок о масштабе человеческой истории. Сперва шли облаченные в шкуры дикари с косматыми и спутанными волосами; затем — другие, в грубых и примитивных одеяниях. И далее в историческом порядке мужчины и — да, тут и там — женщины, из разных краев, в платьях всевозможного покроя и материалов. Рыжие викинги и черноволосые кельты с финикийцами, светловолосые саксы и смуглые мавры в колышущихся балахонах. Поначалу этих фигур варваров было не так уж много; но по мере движения печальной процессии я видел, что каждый новый год нес свою растущую летопись утрат и бедствий, обильнее и проворнее пополнял угрюмый урожай моря. Прошло уже огромное число фантомов, прежде чем мое внимание вдруг привлек один большой отряд. Все как на подбор были смуглы и гордо держались в кирасах и кольчуге либо в форме военных моряков. Испанцы, понял я по их платьям; причем испанцы, бывшие здесь три века назад. На миг сердце екнуло: то были воины Великой армады, поднявшиеся с какого-то затонувшего галеона или паташа, чтобы вновь повидать проблеск луны. Вида они были благородного, с крупными орлиными чертами лица и надменными взглядами. Проходя мимо, один оглянулся на меня. Когда его глаза вспыхнули, я увидел в них чувство, ибо они были полны жизни, переживания, ненависти и страха.
До сих пор я чувствовал потрясение, благоговение перед равнодушием скользящих мимо призраков. Они смотрели в никуда, лишь шли своей дорогой спокойным, неслышным, размеренным шагом. Но когда этот испанец оглянулся, меня пробрало до самого нутра от взгляда из мира духов.
Изогнутый берег Круден-Бей в Абердиншире окружен запустелыми песчаными дюнами, где в низинах лежат зеленым ковром трава, мох и дикие фиалки вместе с прелестной «травой Парнаса» [1]. Сами дюны скрепляются полевицей и вечно переползают, когда ветер носит их мелкий песок. Дальше за ними сплошь зелень — от лугов на южном краю залива до высокогорий, уходящих далеко-далеко, к самой синей дымке гор у Бремора. Наиболее высокая точка сбегающей к морю земли выглядит как миниатюрный пригорок, известный под именем Хоуклоу; строго на юг от него земля отвесно поднимается над морем, а потом полого опускается в сторону суши.
«Время тащится на костылях, пока любовь не исполнит всех своих обрядов»
Удивительно, с какой скоростью и с каким размахом качался маятник его характера между гордостью и страстью.
Omne ignotum pro mirifico [63].
На миг-другой красота его голоса, глубокая зычная искренность тона и величественная, простая чистота отвлекли меня от пейзажа. Я словно увидел его насквозь и оценил на вес золота. Возможно, все дело в образности его речи и цвете, мерцавшем в глазах, волосах и кепке,
Когда мужчина влюблен, как был влюблен я, все, что связывает его с дамой сердца, и только с ней одной, обретает неописуемое очарование.
Когда Страх и Фантазия берутся за руки, бедной человеческой душе не остается ничего, кроме горя и боли.
Судьбы знают свои пожелания и волю, им не нужна помощь или помысел человека — слепого иль зрячего, разумного иль глупого, сознательного иль бессознательного.
