Смирение — это пароль, входной билет, он выдается в наших широтах при рождении
— Где платье?
— Дома.
— Когда экзамен?
— В десять.
— На кого шила?
— На Соню.
Лика немного успокоилась. Ее всегда успокаивало, когда в ответ на «все пропало», он включал в себе компьютер и подсказывал сухую последовательность действий. Она его иногда называла «человек-компьютер».
Можно было сделать такую инсталляцию в музее современного искусства: посадить манекен сына в комнате, напротив — родителей, а между ними выложить стену из кирпичей, на каждом из которых написано «да» и «хорошо». Что за чушь лезет в голову? Мама продолжала говорить, но он не видел ее лица, потому что они вечно неправильно наклоняли крышку компьютера, и камера зарезала головы. Всегда было видно только от стола до шеи: крупной вязки мамин жилет и застегнутую на все пуговицы рубашку папы.
Это было правдой, которую он осознал только сейчас: они могли сейчас лежать на дне. Два идиота. Одна в шторм повела яхту в открытое море, другой не хотел проиграть в молчанку. Нельзя было поверить, что он, ответственный человек, уважавший в себе это качество, мог так поступить. Просто в тот момент так вопрос не стоял. Казалось, что не только кораблик был «из бутылочки», но и море, и небо — все вокруг запаяно в мутное стекло. Внутри этого мира было уютно, и ничего плохого там случиться не могло.
Потому что все: боль, тоску легче пережить, если знать, что все случилось хотя бы вчера
Не прошло и суток, как появилась Маша, а казалось, что он не мог не знать ее раньше, знал всю жизнь. И даже не всю ее семнадцатилетнюю жизнь, а всю свою, уже достаточно долгую. Как будто она всегда была рядом, по частицам разбросанная между другими девушками: где-то смехом, где-то жестом, где-то — просто ожиданием себя. Но еще вернее было сказать, что не столько между девушками, сколько вообще — по окружающему материальному миру. Мы же живем в материальном мире, и даже самые тонкие наши чувства подчиняются законам физики.
Маша жила до этого в небе, в пыли переулков, в запахе крови, когда тебя бьют в нос или когда ты захлебываешься посередине Камы. В тающем снеге, в проступающей из-под него черной земле, в буквах, числах, бумаге. В азарте, в скуке, в отчаянии, в пекущих июльским полднем джинсах, в музыке с кассет в общежитии в девяностом году, в меняющей цвет листве, в улыбке матери, в улыбке отца, в каждой туче каждой грозы.
Он не любил, когда ему мешали думать самостоятельно.
Можно было жить и прожить долгую жизнь, чтобы стать этим косматым, но с другой стороны: зачем делать что-то, если это можно легко представить? Молодой открыл рот, впустил воду в легкие. Пусть живут те, у кого нет фантазии.
Получалось ли, что он сейчас сдается? Непонятно. Может быть, и нет. В конце концов, что он, Черчилль, никогда не сдаваться?
Нужно было ее запомнить, чтобы вспоминать потом, когда все закончится.
