Виталий Акменс

Четвёртая ноосфера

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Виталий Акменс, 2018

Ноосфера — это вам не интернеты из слепых времён… Из чьей головы я вспоминаю это древнее слово?

В один прекрасный кровавый век мы все устали — от самих себя. Но мы справились. Мы перековали свои нервы, получив удобные, чистые комнаты. Мы обрели друзей, партнёров и врагов, с которыми пушисто и нескучно. И теперь, когда весь этот бардак висит на волоске по вине чьей-то глупости — кто её только выдумал называть смертью? Кто-то вложил в мою голову это странное, крамольное желание: выйти.

18+

ISBN 978-5-4485-4964-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Четвёртая ноосфера
2. День первый
3. День второй
4. День третий
5. День четвёртый
6. День пятый
7. День шестой
8. День седьмой
9. День восьмой
10. День девятый
11. День десятый

День первый

Сохранность 53%

Почему же так душно?

Времена не выбирают. В них живут и… так, это явно не моё. Как снегом по голове. Нет, как обух на голову. Вот, это ближе. Хотя что такое обух? Кто бы помнил. Опять что-то нехорошее?

Вроде всё как обычно, маешься досугом, летишь или читаешь какой-то бред, но моргнёшь невпопад, и привет — понимаешь, что уже N-дцать лохматую минуту бредёшь по лесу, спотыкаясь и вытирая туман со лба. И хоть бы встрепенуться, но нет, покой густ и наварист, хоть на воздух ложись. Только душно.

Ну что же теперь? Иду я по лесу и волочу за собой толстую палку. Нет, скорее, утончённое бревно с две трети меня. Темно, да ещё глаза слипаются, хоть век не размыкай, но нельзя, и так уже спотыкаюсь на пике способностей в хореографии. А слёзы всё борются с моими глазами, но не могут промыть даже окошко в колючей золотой пыли. Только смутные тени. Тени рождаются, как древние богини из пены морской, и расступаются не менее чудесато. Это называется деревья. Стволы не толстые, но встретиться носиком может быть больно.

Протяжно громыхнуло, где-то ветер нашёл сухопутные паруса. Нет, вероятнее, что-то упало. Потому что ветра нет. Даже от моих пальцев. Только приглушённое хлюпанье. Капли барабанят по верхам деревьев, но ни одна не достигает головы. Похоже, и мне суждено стать первым человеком, которого стошнит водяным паром.

А это что? Вой? Нет, скорее, плач. Девственный, холодящий, неуправляемый тембр младенческого горла. Вспоминаю новорождённую сестру. Ну уж нет, не бывает у младенцев такого потустороннего крика. Пытаюсь оглядеться. Опять затихло. Проще поверить, что дерево скрипит.

Что же так жарко? Вроде не июль уже, да и лес ночью не то место, где можно сдохнуть от чего-то кроме холода. Или уже не ночь? Ну да, как ни странно, это раннее утро. Небо протекает сквозь ветки, серо-голубое, как туман, ещё не вошло в дневную гамму. Но уже не тьма. Скоро морской воздух разгонит остатки парилки, и будет всё как всегда. И даже что-нибудь случится. Во всяком случае, произойдёт.

— Ха, вот ты где?!

Пожалуйста, как по заказу. Это уже не детский плач, а вполне себе половозрелый мужской рёв:

— Всё, чмошник, тебе крышка!

Кто-то прорывается через тернии ко мне, медленно и шумно; ну как же так? Где такт и лёгкость? Где уважение?

— Стоять, говорю! Слышь? Иди сюда!

Так стоять или идти? А может, лечь? В отместку за такую грубость. Ах, мои милые друзья! То уходят, не попрощавшись, то приходят без объявления. А ведь ты тоже мог стать моим другом.

— Где она?! Где твоя шобла?

Моей шоблы нет уже не первый месяц. Но разве объяснишь? Вздыхаю через нос. Получается какой-то скулёж.

— Шайка уродов! Не скроетесь! Прибью! Утоплю! Через зад перевешу!

Поздно сопеть. Негодяй идёт напролом и легко нагоняет меня. И только раздвинув последние ветви, тормозит и молвит следующее:

— Ух, раскудрить твою прядь, как тебя жизнь потрепала. Ты же вроде толще был.

— Угу, а у тебя голос был громче.

— Чего?

— Ничего. Ты зачем пришёл? Мять? Извини, самому не хватает. И не надо за мной в лес ходить. Всё, давай, до свиданья…

— Стой, говорю! Избавиться от меня решил? Нянек на меня натравил?

— Кого?

— Кого слышал, мударас сухопутный. Думал, чинуша меня остановит? Во, видишь? Я их всех переломал! Я им такой пессец устроил, я их так уделал…

Трясёт кулаком. На кулаке и правда размазано что-то тёмно-красное. Наверно, вляпался в какую-то грязь. Или рыбу чистил. Но я всё же останавливаюсь, чтобы перевести дух. Опираюсь на свой импровизированный посох. Нездоровая суета. Может, спать устроиться прямо здесь? Не поплохеет мирозданию от такой дерзости? Похоже, моему антагонисту уже плохеет:

— Всё из-за тебя, — лопочет он уже не столь уверено, при этом озираясь по сторонам. — Где? Где остальные? Опять на руинах?

— Чего? Какие руины?

— Не притворяйся. Руины Щепи, здесь, в лесу! Где они?

— Здесь, в лесу. Не перепутал?

— Молчать, щенок! Это ты их ломаешь! Урод! Огрызок! Ублюдок недобитый! Прислужник СРаМа! Расхититель народной памяти! Мерзавец!

— Приятно познакомиться, Славик.

— Чего?! Да я тебя сейчас… я… я потомок Щепи! Мы все здесь потомки Щепи! Это территория Щепи! Земля для Щепи! Щепь или смерть!

Ну вот, а я думал, обойдёмся без помётов мамонта. Жалко мне человека. Подыграть ему, что ли? Тогда он даст мне по щам и успокоится, а я хоть полежу без сознания, высплюсь.

Нет, не высплюсь, слишком душно здесь. В духоте даже убогие бесят больше, чем того заслуживают.

— Слушай, хватит уже, — говорю я, вежливый из последних сил. — У самого половина предков с югов. Ничего, не умер? А бассейн у тебя куда заходит? И вообще я не виноват, что у тебя такая вовлечённость нетрадиционная. Что, опять в любви не везёт? Ну так найди себе собачонку, не знаю, погладь, полижи ей…

— Ар-р-х-х!

Всё-таки что-то лишнее сказал. Или дёрнулся неаккуратно, и кабану привиделась попытка бегства. В смысле, приглашение догнать и настучать в бубен. Что ж поделать, не все люди ценят чужую тактичность. И чужие дубины толщиной с ногу. Пока рассерженный потомок Щепи форсирует валежник, мои руки крепко сжимают бревно и поднимают над землёй. Нормально так, сантиметров на двадцать. А потом просовывают между ног.

Голубчик подбегает на метр, но ближе не успевает. Поднимается писклявый шум, и земля уходит из-под ног вместе с духотой и пальцами, упустившими мой шиворот.

Приснится же такое.

В ледяной воронке улётно качаться туда-сюда, крутиться на нижнем позвонке, подобно стрелке компаса, и даже просто лежать на дне да промокать… только не лезть наверх. Но лёд тает, и пятая точка проваливается всё глубже, не охлаждаясь ни на градус. Всё тело горит. Жгучий дым. Почти смертельный. Дыму должно быть стыдно: не справиться с такой мелочью, как я. Немудрено, что дым улетает как ошпаренный. Улетает, обжигая меня напоследок белёсо-голубым пламенем. Улетает мой щит, мой фундамент и моя клетка. Но это не свобода. Это называется конец.

Больше нет снов, нету полётов. Я падаю вниз, искромсанный, похожий на мокрую тряпку, но жаровню жизни не гасит даже встречный ветер. Впрочем, внизу есть кое-что понадёжнее. Целый омут тщеты и разочарования, такого жуткого, что век тони, до дна не дотонешь. Всё было не так. Все прямые дороги спутывались в клубки раньше, чем достигали хотя бы половины пути, и только падать получается по прямой, такой правильной, что внутренний стратег просто жмурится от удовольствия.

Пушистые черви извиваются подо мной безумным русым океаном, готовые обласкать, защекотать и растереть меня в порошок. Их так много, что думаешь, будто и нет никого, кроме них. Но это не навечно. Я осел, и они осядут. Когда ты устал — это не предательство. Вы не спасёте меня и не проглотите. Я пролетаю сквозь вас и ныряю в омут, и буду тонуть, омываясь душным киселём, и не видеть дна ещё сотни лет.

Запах прелой травы и грибной аромат ягеля. Морщусь. Глаза ноют, но уже не слезятся. Небо тяжёлое, серое, медленно распадается на валуны туч и трескается тонкими ветвями. Совсем рассвело. Никаких голосов, никаких писков. Вяло шумит ветер, точнее, лес от ветра, но перед носом лишь трава, мох и лишайник, причудливо измятые. Далеко же меня унесло. Молодец я, что в сторону дома свернул, а не в сторону моря.

Уже не душно. Холодная, сырая земля творит чудеса. Пытаюсь подняться, но тело словно обмотали паутиной… перед этим хорошенько избив. Уй-й-й… слов нет, одни междометия. Легче молчать и стонать носом. Промокшая серая вата на шее, на руках и ногах хрустит и рвётся, распаковывая ушибленные мышцы. Грязные пуховые ошмётки кувыркаются в траве, но тают быстрее, чем успевает нападать ощутимый слой. Что-то их как-то мало. Я бы даже сказал, какого гыргына их так мало?! Я что, цел и невредим? Да у меня вся кожа горит! Сколько ветвей я собрал на полной скорости? И, кстати, где моя небесная стрела?

Нету стрелы. Озираюсь, давясь болью в рёбрах. Куда там, даже щепки не завалялось. Только между ног чешуйки сосновой коры. Ну как же так, ну?! Ещё один вектырь псу под хвост. Всё из-за него. Щепендюк, прядь его за ногу. Да чтоб его эта Щепь рак… кхм, в общем, чтоб ему худо было. Чтоб у него вся неделя не заладилась так же, как у меня этот день!

Ладно, будем считать, повезло. Ничего же не сломал. Поднимаюсь на колени, отряхиваю защитный секрет. Под слоем ваты возникает одежда. Вернее, то, что от неё осталось. Истончённые, порванные лохмотья держатся на поте, сырости и крови от мелких ссадин. Ну что же за утро такое, ну! Хоть плачь навзрыд. Штаны ещё кое-как целы — тупые как пробка, сами себя зашивать не умеют, зато прочные. А вот верхняя часть… хорошая была рубашка, опрятная и дорогая. И, несмотря на голубизну кровей, готовая невозбранно пожертвовать собой ради тупицы-хозяина. Зачем только напялил? Идиот. Может, ещё срастётся?

А это у нас что?

Пальцы смакуют тонкую чёрную цепочку. Хитрый узорчик, хоть и моменталка. Амулет, не меньше. Или просто кулон. Пушистый хвостик сантиметров семь-восемь в длину. Как настоящий. Шёрстка немного отсырела, но всё равно идеально мягкая и шелковистая. Не щекочет, не колет, не греет до духоты. Не напоминает о себе. Сестра плохого не подарит. Только цепочка вроде бы другая была. Или та же? Не помню. Какая разница?

Мысли о доме, они такие. Потянешь за ниточку, и накатит целый клубок. Только отряхнулся, расшевелил ноющую плоть, и такая оживает под ложечкой ностальгия! Проще говоря, жрать хочется жутко. Желудок совсем обезумел, решил переплюнуть остальное тело в нытье на тему «кому тяжелее живётся». И не обложишь его ни ватой, ни силой воли. Всё, всё, угомонись, идёт блудный сын на завтрак, сейчас, только сориентируется в этой глуши и вперёд, навстречу новому дню, будь он неладен.

* * *

Ну здравствуй, мой любимый город. Ты ещё не развалился? Жалко, а то я глазкам сюрприз обещал. Глазки не желудок, каждый день одно фуфло не выносят. А, ну надо же, фонарные столбы перекрасили. Теперь они голубые, как морозное небо. Лучше бы с тучами что-нибудь сделали. А то висят слоями, словно охапка подушек, не продохнуть, скоро от пота земноводными станем, жабры вырастут.

Впрочем, тишина радует. Добротная такая, сухопутная. Хорошо, что наш дом на окраине — вышел из леса, пол-улицы ножками и прощай, свобода. Хотя кому эта свобода нужна? Лишняя сотня способов, как оставить тело без еды.

Тишина. Мой живот находит самое время, чтобы исторгнуть то ли стон, то ли издевательский смех. Невольно оглядываюсь — не испугал никого?

Некого пугать. Тупиковая улочка пуста, как мой пищевод. Ни воза, ни грузовика, ни узла. Унылые фасадики прикрыты жёлтой листвой. Фасады тоже имеют цвета, только их наименования, как зёрна помидора, не ухватишь. Лишь окна черны без вопросов. Спят ещё. Или вымерли все? Если бы. Завтракают. Сидят по своим гостиным, обсуждают политику, экономику да жрут белки-жиры-углеводы.

Хотя нет, вон кто-то ковыляет. Мелкий. Кому ещё интересен этот душный мир? Недоразумение лет двенадцати, худощавое и нескладное, ведёт мячик, неуклюже отбивая. Мячик, кстати, добротный, яркий, больше головы владельца, и исторгает вкусный низкий хлёст, одновременно «плям» и «дынн». Никак настоящий, резиновый?

— Эй, щамык, дай поиграть! — пытаюсь выбить мяч из-под тщедушных рук.

Хорошо, хоть на ногах устоял. Сопляк не без труда ловит спортивный снаряд и утыкается в меня взглядом, полным вселенского ужаса.

— А ну стоять! Слышь?! Да я тебя…

Не успеваю даже за шиворот ухватить. Дитя сдувает мячик в ладонь и удирает, сверкая пятками. А я остаюсь посреди дороги с вытянутой левой рукой и приложенной ко лбу правой — явно с намерением вытереть пот. Чего же я хотел? Мячик? Да нет же, я хотел… спросить? Тьфу.

— Вали, вали отсюда! — кричу ему вслед, но выходит неубедительный сип.

Мячик. При чём тут мячик? Не было мячика. Не может резиновый мячик сдуться прямо в ладонь.

Жарко очень.

Живот снова исторгает одинокий, насмешливый клич: «Хы-ы-ы-брль!» После него тишина кажется особенно скукоженной. Ускоряю шаг. Быстрее идёшь — меньше качает по сторонам. Вижу краем глаза, как один из фасадов за моей спиной ужимается вглубь и рельеф брёвен сменяется ровной поверхностью. Оглядываюсь на треть, натыкаюсь на милые жёлтые листочки и не хочу даже всматриваться. Не моё, не за мной, не по мне. Почему же так душно?

До дома я добираюсь спустя годы страданий, прострации и жалости к самому себе… то есть примерно за пару минут. Калитка не заперта, и мозги тихо, не шурша, сдаются автопилоту, чтобы поспать на стороне…

Не судьба.

Два серьёзных товарища стоят у забора и мерят шагами длину своих шагов, рассылая по миру лучи добра и покоя. На обоих мешковатые одежды, словно свитые из седеющих волос, предварительно сплетённых в замысловатые косички. Тревожное сходство, но ещё не знак. Знак — это бороды. Бороды в полной комплектности. У одного короткая, почти опрятная, молодая — даже на человека похож. У второго, наоборот, несусветная кудрявая подушка, закрывающая большую часть не живота, но пуза. В этой шевелюрной пучине, словно маяки для местных волосяных жителей, блестят пять или шесть серебристых загогулин. И, честное слово, лучше бы их было гораздо меньше.

Одми́ны?! Что они здесь делают?!

А я ещё надеялся, что не заметят. Только боль угомонилась, только надежда забулькала, и всё, один короткий взгляд, и уже не вырваться из этих пут, как из собственных нервов.

— Вы… э… меня? — что ещё спрашивать, если поздно молчать?

Да нет, нету никаких пут. Просто обидно. Стоишь как дурак, голодный и злой, и не можешь собрать воедино самую простую, казалось бы, головоломку — самого себя.

— Турбослав Йонович Рось? — спрашивает тот, что помладше.

«Нет, вашу мять, Марко де Лукво, командор Четвёртой ноосферы!» — хамлю про себя, но голос идёт на компромисс:

— Угадали. Что-нибудь ещё?

Похоже, здесь мои вопросы не котируются. Одмины отвернулись и склонили головы друг к другу. Ну, и что дальше? Я пошёл, нет? Надо было сразу драпануть, как тот мальчишка, и всем было бы легче. Как будто моё присутствие и лишний час без еды что-то глобально решит. Но младший одмин вынуждает меня остановиться:

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально. Можно идти?

— Подождите. Вы откуда?

— Откуда я? Из лесу, вестимо. Или вам интересно, откуда я вообще? Ну, есть такой орган женский…

— С кем вы не встречались за последние два часа?

— С кем я не встречался? Ну, не знаю. Например, с генсеком Верховных Пальцев. Не пойдёт? Тогда с родителями, с сестрой, с преподом по…

— Вы слышали громкие звуки?

— Ещё как! Когда ветер в ушах, а потом как веткой по харе… — обрываю откровение и пытаюсь сделать невинные глазки. Зачем, не знаю. Они даже не смотрят на моё лицо.

— Вы замечали какие-нибудь признаки неустойчивости или недоступности?

— Неустойчивости, недоступности! По-человечески нельзя? Я вообще без понятия. Всё как всегда. Ну… не совсем. Тут один рыбак из ума выжил, чуть не убил. Белышев Евбений, знаете? Здоровенный такой, ещё ругается старомодно.

— Зачем вы ходили в лес?

— Да при чём тут лес? Не на лес напали, а на меня! Вы корпус ня… Институт Океанологии проверяли? Там все живы? Нет? Тогда бегом! Что вы ждёте? Неустойчивости? Говорю вам, у него руки были по локоть в крови! И вовлечённость его проверьте. А то он что-то слишком много отдал с-собачьим…

— Зачем вы ходили в лес?

— Опять двадцать пять. Зачем я ходил? Ну, вот спите вы, вон, с любовником, а у него газы того… карательный метеоризм. И бородой вас за шею, раза три, вообще не продохнуть. И тут он встаёт и… не одними же газами… короче, уходит. А вы такой: ась? Кто меня дёрнул? И почему так душно? Пройтись что ль, подышать, помучить бедных голодных людей…

— То есть вы плохо себя чувствовали?

— То есть вы припёрлись сюда, чтоб узнать, как я себя чувствую? Я балдею! Вы кто вообще? Одмины или деды-ма­разматики? Вы лучше скажите, когда меня разблокируют на Новой истории? А в Клубе геополитиков? А в этом самом… кстати, вчера-то за что? Что я такого сделал? Я этих несогласных не звал, они сами пришли. Что за произвол? Год назад такого не было! Что дальше-то будет?!

Молчат. Глаза как бездонные колодцы киселя. Они хоть слышали, что я сказал?

— Понятно. Заняты. Некогда? Да пошли вы!

Не успеваю сделать шаг. Меня хватают за шею и разворачивают.

— Слушай сюда, узел, — говорит младший одмин и его слюни. — Мы тут не ритуалы шутим, у нас горячая смерть на домене!

— Горя… а…

— Молчите! Оба. Пожалуйста, — мягко разводит нас одмин с более длинной бородой. — Простите. Издержки реальности.

— А… а… — пытаюсь поймать сбитый график дыхания.

— Так вы говорите, что в это утро, не считая рыбака, вы не попадали ни в какие неприятности?

— Ага! То есть, нет. В смысле… — тереблю ободранные рукава. — Почти. Но он сказал, горячая… смерть?

— Уровень ГЭ. Вы знаете, что это означает, когда повышается фон.

— Да, но…

— Есть и другие симптомы, так что приходится учитывать немного больше, чем обычно. Вы, кажется, сказали: деды-мараз­матики?

— Я… простите!

— Вы правы. В вашем домене мы действительно беспомощнее, чем того требуют обстоятельства. И нам не хотелось бы, чтобы некоторые узлы… некоторые горячие молодые товарищи, чересчур известные в не самом устойчивом свете, подливали масла… туда, куда лучше не подливать. Вы нас поняли, молодой человек?

— Понял. Но горячая смерть — это правда? Это значит… кто-то умер? Кто-то из…

— Мы уже сказали, что не знаем наверняка. И вам не советуем. Вы боитесь за близких? Это хорошо. Давайте проверим. Зайдём к вам?

— Нет!

— Не надо? Мы тоже так считаем. Сдаётся нам, ваши родные не менее живы, чем вы.

— Я, нет, я насчёт Белышева, я правду говорю, у него руки были вот прямо в крови, я тоже сначала не поверил, но он сам говорил про этих, про нянек, и…

— Мы ещё раз повторяем, не задавайте себе вопросы, на которые ваша локальная голова не сможет дать ответ. Даже если… что маловероятно, потому что катастрофа… явление это крайне редкое… но даже если не так, всё равно её нет. Для вас нет. Пока вы живы. И, надеемся, не пребудет с вами и после этих лет. Согласны?

— С-согласен.

— Тогда давай вернёмся к тому, с чего начали. Итак, в лесу вы оказались исключительно в процессе утренней пробежки.

— Да!

— Вы часто этим занимаетесь. Например, чтобы разгрузить центральную голову, которая занята не тем, чем нужно.

— Ага. То есть нет! В смысле…

— Естественно, вам это просто нравится. Развеяться на процент, не прибегая к тренировкам и ритуалам. Дешевизна. Вы к этому привыкли, ещё когда с друзьями убегали на ночные гулянки. Разумеется, ваши родители не в восторге. Они считают, что лучше бы на танцы записался.

— Ага! А откуда вы знаете?

— Мы?

— Хм, простите, глупый вопрос.

— Значит, никаких особых жалоб нет?

— Нет, никаких. Хотя…

— Не бойтесь, говорите как есть.

— Защитный секрет, — придирчиво отряхиваюсь. — Плохо работает. Не защищает почти.

— А что вы хотели? Вы даже не перекусывали утром? Сразу побежали?

— Угу. Но я же…

— Правильно, бежали бы всю дорогу, вам бы и трети калорий не отъело. Но вы же предпочли чуть не разбиться, так мы понимаем? Однако стоите на двух ногах, с целым позвоночником и нулевой благодарностью. Итого минус пара килограмм из вашей биомассы. Или вы думали, что ваша одежда сделает всё за вас?

— Нет, но…

— Правильно. Вы, надо полагать, испытываете некоторый пищевой голод?

— Ага!

— Тогда идите домой и постарайтесь забыть этот неудачный разговор. Только родным не говорите. Никому не говорите. Не хватало ещё… ладно, надеемся, что это вас не коснётся. Всё, можете идти. Да пребудет с вами… разум. И устойчивость.

— Угу.

— Подождите.

— Да?

— Проведите ритуал здравого смысла. Хотя бы час. И родных уговорите. Не забывайте, что вы живёте в лакуне.

Киваю.

— До свидания, — раздаётся за моей спиной.

«Прощайте!» — пытаюсь озвучить мечту, но не получается даже сглотнуть. Впрочем, шаги исчезают, и вдогонку за ними улетают и злоба, и ступор. Даже шейные мышцы расслабляются. Всё равно тошно. Проблеваться бы, да нечем. Паршивое утро. Гырголвагыргын!

Пинаю калитку. Падаю, поджав отбитую ногу. Видимо, без этого бриллианта моя коллекция ушибов была бы не полной.

* * *

— Ну ты сама подумай, с кем мне там встречаться?

— Я не знаю, тебе виднее. Я в чужие белые комнаты не хожу.

— Даша, какие белые комнаты? Я даже в прихожие не заглядываю. Мне никто, кроме тебя, не нужен.

— Ну конечно, никто. Разве что, кардинально моложе. Ты прекрасно знаешь, о ком я.

— Да? О ком ты? Может, это ты прекрасно знаешь, а не я? Давай, расскажи, детка, возбуди меня!

— Хватит дурить. Что ты всё время делаешь на причалах?

— Всё время? Что-то не помню. Последний раз я там бывал, когда тебя искал. А вот что там делала ты…

— Идиот, это я тебя искала! Я же беспокоюсь, ты же, ты… тебя одного нельзя оставить. Ну признайся!

— И что же я там, по-твоему, делал? Русалок искал?

— Русалок. С ногами.

— Даш, какие русалки с ногами? Рыбачки? Рыбачки слишком угрюмые. Няньки? Слишком истеричные. К тому же некоторые могут на проверку оказаться мальчиками, а, ты же знаешь, я как-то не очень…

— Йон!

— Кто ещё? Некого. Всё. А ты, я заметил, любишь смотреть рассветы. Просто обожаешь смотреть рассветы. Они такие красивые, да? Большие, кровавые, просто пир духа! Как тут не сбежать из дома ни свет ни заря?

— Йон…

— Даш, ты пойми, если бы я захотел кого-то телом, тут всё равно, кроме тебя, не из кого. Скоро вообще одни суслики останутся.

— И Кожины.

— Ну вот, а я надеялся, что обойдётся без них. За что ты их так ненавидишь? Они старше нас, они двадцать лет в браке…

— Который трещит так, что отсюда слышно. Интересно бы знать, из-за чего. Вернее, из-за кого. Прости, чуть вещью тебя не назвала.

— Даш, ты прекрасно знаешь, из-за чего и из-за кого он трещит. Хоть бы раз чувство такта проявила.

— Йон, счастливые семьи не опускаются до побоев оттого, что один, видите ли, кошечек любит, а другой собачек.

— Даша, при чём тут кошечки, собачки? Они вообще хорьков любят. С детства.

— Вот именно, любовь к зверюшкам ещё не повод связывать себя узами брака.

— Конечно, не повод. Но мне кажется, они всё-таки друг друга любят — в первую очередь. И очень сильно. Иначе б не было ничего…

— Йон, очнись! Она вчера кого привела к себе домой? Котика?

— Даш…

— …Думала, муж не заметит, спать ляжет, усталый, бедненький, а он заметил — какая неожиданность, зрячий семьянин! В нашей бы семье такого не случилось.

— Даш, она привела одного из дипломатов, по работе!

— Хватит, Йон, мне всё равно, дипломат, не дипломат, эти товарищи им, знаешь, сколько отстёгивают? С обеих сторон. Нам бы такая война роз, давно бы бросили и завод, и все эти пляски в лакуне. Жили бы как родители. А что дети? Детей бы в первую очередь, они сами не в восторге.

— А мне казалось, тебе здесь нравится.

— Какой же ты эгоист. При чём тут нравится, не нравится? Мне твой друг по школе нравился, но я же не летаю к нему спать на выходные. Йон, надо уметь расставлять приоритеты. Почему я тебя этому учу?

— Не знаю. Ты вообще сегодня какая-то добрая. Болит?

— Нет, не надо. Уже лучше. И вообще голова не пальцы. Всё, хватит, собирайся давай, а то опоздаем. Да, захвати. Не устанавливай.

Никогда раньше не замечал, что у них из речи выпадают целые реплики. А ведь это хороший знак. Знак, который говорит: «Не принимай близко к сердцу». Не грозят им чужие комнаты, если даже в ссоре понимать без слов означает именно понимать, а не накручивать и извращать. А они понимают. Уж самое главное точно.

Есть, правда, и другая сторона. Это в детстве тяжело, когда самое время визжать, голосить и придумывать новые словечки. Хотя как тяжело? У нас с друганами сразу получилось. Потому что голова на плечах. В любом случае, удовольствие накладное. И только с возрастом что-то меняется. Слова, замызганные годами дежурных фраз, начинают влетать и вылетать тихо, не раздражая слизистой. Эта привычка приходит раньше, чем грубеет голос и снижается слух, да и само желание пропадает делиться с младшими тем, что они и так не поймут. По крайней мере, так говорили, когда у бабушки с дедушкой… Хотя при чём тут они? Ни при чём. Ослышался. Родители молодые в стельку, им только пятый десяток, и, вообще, какого гыргына я туплю под дверью?

Родители ещё пытаются выяснять отношения, когда я вхожу в комнату. Вхожу медленно, рассеянно, судя по тому, как много слов услышал. Всё-таки живое общение с одминами — нелёгкое испытание. Даже о голоде забыл на целую минуту.

— О, кажись, наш сын с дуба рухнул, — замечает папа. — Нет, всё же с лиственницы. Дубов у нас не растёт.

Мама замечает меня и всплёскивает руками.

— Славик?! Ну всё, докатились! Одной проблемы мало, другая подкралась. Ты где был, герой сопротивления? Повернись-ка спиной… понятно, наш сын месяц по лесу бродил, а дома его кто-то подменял. Славик, ты с ума сошёл? Признавайся, опять где-то лазил?

— Мам, где лазил? Я просто поскользнулся.

— Поскользнулся? Хватит врать! Я запрещаю тебе выходить из дома, пока мы не встанем! Поскользнулся он… взрослеть уже пора начинать, лемур!

— Успокойся, — шепчет папа за маминым плечом, но эффекта мало:

— Или ты дрался с кем-то? Признавайся!

— Мама, какое дрался? Какой век на дворе?

— Вот-вот, — изрекает отец. — Сдаётся мне, в этом деле замешаны вектыри.

— Нет! — говорю и сам же от себя вздрагиваю. Что остаётся? Округляю глаза и строю брови домиком. Получается не ахти. У папы глаза ещё больше, ещё выразительнее, а вот брови уже спустились ниже некуда.

— Ты опять за своё? — вновь включается мама. — Ты же обещал! Тебе же одмины объясняли, тебе мало? Откуда ты их вообще… как тебе удаётся их запускать? Ты хоть представляешь, что это такое?

— Ещё бы. Страшная вещь. Врагу не пожелаешь.

— Себе не надо желать. Мы же договорились, что пока ты не изучишь теорию, пока не научишься программировать…

— Да, да, да, к вектырям не притронусь. Их вообще запретить надо, это же орудия смертоубийства! Или модернизировать, в конце-то концов.

— Ага, дождёшься, — ворчит папа. — Если они думают, что пальцы без еды умеют работать. Надеюсь, хоть эту вылазку оплатят не только партией неликвида…

— Ещё вектыри? Э, нет, нет, я просто так спросил.

— Упал ты тоже просто так? — говорит мама. — Слушай, Йон, ты иди, я попозже. Или лучше отпроси меня…

— Нет, не надо, мам, со мной всё в порядке, правда! Вон, уже всё зажило. Идите вдвоём, я справлюсь.

— Хорошо, потом поговорим. Завтрак на кухне. Справишься? Только переоденься. И руки помой.

Ну вот, половина тарелки пуста, и половина счастья возвращена вселенной. Удивительно, как удаётся простым радостям менять сложные миры. Так вот, одмины, обломитесь: я сыт — значит я свободен!

Запах еды — страшная вещь. Прямо Афш, да не будет он к ночи упомянут. Голодный организм оприходует даже дешёвое синтетическое мясо. Спасибо, что не рыба. А за капусту отдельное спасибо. За неё можно потерпеть и мясо-немясо, и даже его отсутствие. Люблю капусту Левинсона. Лучше капусты Левинсона только двойная порция капусты Левинсона. Плотные, мясистые листья, слегка обжаренные, с тонкой корочкой, которая рассыпается от нажима языком и обжигает весь рот озорной солоноватостью. Я закрываю глаза и представляю снопы юрких салютов, озаряющих своды моего нёба. Вдобавок ко всему, это просто сытно. Даже ткань лишняя выступает из рубашки, сношаясь с моим потом и рожая ватные компрессы — спасибо за своевременность, но царапины и так заживут.

— Привет, Славик! Приятного аппетита! — слышу голос ангела, которого скинули с небес за излишнюю миловидность.

— Привет, Алеся, — выглядываю из-за спинки стула, и губы сами расплываются в улыбке. — Ты уже поела?

— Ага! А ты где был? Гулял?

— Да, пробежался.

— В лесу?

— Как всегда. Держу себя в форме.

— А белочек видел?

— Каких ещё белочек?

— Ты что? Сейчас все в лесу белочек ищут. Нам в школе сказали, что климат потеплел и к нам с юга настоящие белочки перебрались. Уже несколько раз видели.

— Нет, — стираю остатки пота со лба. — Климат, конечно, потеплел, но белочки не попадались. Темно было. И, вообще, почему белочки? Может, суслики?

— Славик, какие суслики? Суслики толстые и наглые, а белочки красивые, изящные, по деревьям лазают. Как киски!

Качаю головой и запихиваю в себя новую порцию еды. Хотя под таким взглядом забивать себе щёки, подобно толстому и наглому, как-то даже неудобно.

— Ой, а что это у тебя лицо красное? И за ухом царапина. А на руке…

— Не обращай внимание. Поскользнулся, упал, потерял сознание… ну что ты на меня смотришь? Ни с кем я не дрался и никуда я не влип. Сверх имеющегося.

— Славик!

— Ну что Славик? Я же говорю, темно было. Ты видела, какие тучи? Как будто солнце не вставало. А в лесу вообще, — тщательно тру себе веки. — Даже стволов не видно. Один шум. Нет, ты, Алесь, как хочешь, а я вот разбогатею и куплю себе тепловизор.

— Зачем? Лучше тапет купи. Как у кисок!

— Ага, чтоб глаза светились? Спасибо. Пусть другие светятся. А я буду как змея. Х-х-х!

— Не надо. Глазки болеть будут.

— Это вам тоже в школе говорят? Верь больше. Нам однажды втирали, что от капусты Левинсона что-то там вырастает. Ну и где обещанное? Не видно?

— Славик, не придуривайся! От капусты не хвост растёт, а нервы…

— А, ну тогда понятно. То-то я нервный стал. П-ф-ф, — снова тру себе глазницы. — Всё равно что-нибудь куплю. А то невозможно. И так осень, еле солнце встаёт, ещё зима впереди. А тебе, конечно, темнота не проблема. У тебя и так глазища как у твоих кисок. Жалеешь, что зрачки не узкие?

Я бы обиделся на такую предъяву, а она аж заулыбалась, кивая и моргая мне прямо в совесть. Десять лет девчонке, а глаза как у младенца, здоровые и почти круглые. Конечно, есть в кого. У меня тоже глаза папины. Только у меня они в самый раз, а у неё явно с перебором.

— Было бы здорово как у кисок. Киски видят в темноте в шесть раз лучше нас. А поле зрения во-о-от такое! Ты знал? А ещё у них скорость реакции…

— Нет, не знал, — отрезаю грубее, чем планировал. Чувствую, это поветрие кончится хуже, чем просто достанет по горло. — Вообще, почему кошки? Почему тебе, там, птицы не нравятся? Вороны.

— Славик!

— Ладно, ладно, не вороны. Чайки. Просто чайки. Говорят, глазки у них тоже мощные. И главное, летать умеют. Сами. Вот, в чём крутизна! А уж остальное легко навесить, нарастить и…

— Ты на что намекаешь?

— Я, Алесь, намекаю на естество. Каждая птица имеет право летать, свобода есть сущность каждого…

— Ты опять украл вектырь?!

— Я? Вектырь? Да ты что! Я их давно уже не краду. У меня заначка есть. Муах-ха-ха!

Выглядываю из-за спинки стула, стаскивая ленту капусты с подбородка.

— Ты… ты ходячее расстройство! Из-за тебя родители переживают! Что ты опять устроил? Среди ночи такой грохот был, я потом заснуть не могла!

— Ничего я не устраивал. Спать надо крепче, тогда и грохоты сниться не будут.

— Неправда! Мне не приснилось! Это всё ты! Ты опять что-то натворил, как год назад. Я слышала, как мама плакала ночью. Папа куда-то выходил, потом успокаивал её, оправдывался. Он тебя искал, да? Признавайся!

— Да пф-ф-ф…

Хочу разразиться выражениями, но не могу. Эти чудо-вишни под длинными ресницами когда-нибудь доконают меня. Взорвут от нерастраченной злобы.

— Алеся, ничего я сегодня не творил. Было бы, с кем творить. Не с кем! Стар я уже для ночных гулянок. А грохот, так это в портах что-то уронили.

— Но мама…

— Тебе приснилось. Или показалось. Или ты не так поняла. Ну серьёзно! Это папа чуть до слёз не докатился от маминых претензий. И мне уже впору плакать. Оттого что родная сестра винит в какой-то ереси. Да, я брал вектырь. Ну тупанул, ну что поделаешь? Но я не делал из него никаких свистелок, гремелок и разбивалок. Честно-честно!

— Пообещай мне, что больше не будешь брать вектыри, — строго говорит самая правильная в мире девочка.

— Эх… ради родной сестрёнки всё что угодно.

— Ура.

Вытираю со лба последнюю порцию живительного пота.

— Слушай, а мама с папой где?

— Не знаю. Ушли уже, наверно. Они вроде на завод собирались.

— Опять на завод? Жалко. А, вот они. Мама! — девочка выбегает за дверь и без труда натыкается на объятья. Повезло родителям, нечего сказать. От такой правильной дочери слипнется всё, даже семейные узы. Хоть на конкурс выставляй. Самый благовоспитанный ребёнок. Нет, скорее, самая успешная работа над ошибками.

Сытость!

Чёрные валуны пальцев ног на фоне белого окна — красота! За окном, кстати, распогодилось, посветлело, тучи поднялись и размякли, уже не пытаются придушить наш бедный городок. Посмотрел тут, реально какой-то дерзкий антициклон с югов прорвался. Тут ему и крышка. К вечеру уже прохладнее будет. А завтра вообще… даже обидно. Прогулять что ль занятия? Интересно, с каких это пор я разлюбил лето и жару? И когда вновь полюблю: в первую неделю октября или во вторую?

— У круга всегда есть середина, — доносится из комнаты сосредоточенный голосок сестры. — У середины может быть круг, а может и не быть. Но если нет ничего, то нет и середины. А у квадрата четыре угла. Если отнять у квадрата один угол, то у квадрата останется три угла.

— Алесь, аккуратнее, — отзывается папа. — Как можно отнять у квадрата один угол? Он же не будет квадратом.

— Ой… ну тогда треугольник.

— А почему треугольник? Может, какая-нибудь долька? Или квадрат со скруглённым уголком.

— Эх-х…

— Вот, Алесь, нельзя у фигур отнимать углы. Это разные вещи, как небо и земля. Ты же не путаешь небо с землёй? Иначе бы не смогла устоять на ногах. Вот и в голове нельзя связывать то, что не связывается. Пойми, Алеся, ритуал — это не стишок про белочку, и ты уже не маленькая, и нужно понимать, что неустойчивость…

— Хватит! Мне надоели ваши ритуалы! Так неустойчиво, этак неосторожно…

— Алеся…

— Вон, Славику почти шестнадцать лет, а он их ни разу не проводил, и ничего, никаких рак…

— Алесь!

— Отстаньте все!

Девочка выбегает из дома, звучно топнув по крыльцу. Папа стоит, разведя руки. А я сижу и ухмыляюсь. Бунт пай-девочки! Ничего, пройдёт пара годков, и вы мои полёты будете вспоминать с ностальгией. Такая внешность и такая правильность — это как взрывчатка в толстой оболочке. Кто кого порвёт и во сколько пополудни — даже одмины не скажут. Ложись и жди.

Однако ж папа молодец. Довёл ангелочка до бесёнка — моя школа!

Вот только в остальном он какой-то сам не свой, что бы кому ни приснилось. Даже тот факт, что я тут вообще ни при чём, душу не греет и проблему не решает.

— Йон, что ты там ковыряешься? Пошли уже.

— Что? А, Даш, сейчас, сейчас… как это? А, иду!

Всё-таки собрались. Вопреки Кожиным, Рожиным и прочей страстной любви. Снова Завод Перспективных Двигателей оставил нас без родителей. И одарил свободой, вдобавок к надежде на новую зарплату натурой. Вектыри!

Зажмуриваюсь и качаю головой, понарошку не веря прошедшему утру. Всё-таки сытый желудок мозгу не адвокат. Верхом на бревне! Это ж надо было додуматься?! Понятно, зачем приходили одмины. Вернуть мне рубашку, в которой я родился. Смирительную. Верхом на бревне… даже думать стыдно. Копчик саднит.

Нет, мы-то, конечно, фантазировали. Год назад даже конкретно заморочились. Я тогда почти решился, но в последний момент подумал, что перед девчонкой лучше быть скучным, чем мёртвым. А Пашок ещё за год до этого убеждал, что бояться нечего — главное, позвоночником правильно двигать. Сам почему-то пробовать не хотел. Я, говорит, не выспался. Я, говорит, переел сегодня. Нет, так-то улётно! Направить в окно, или в крышу, или в днище какой-нибудь посудины, фиксируя визг испуганных пассажиров. Это мы любим. Мы и летать полюбили, но для пилотажа существуют более надёжные конструкции. Не такие.

Нет, больше никогда в лес голодным не пойду. Мозги не варят. Верхом на бревне — это ж пессец! Никакого оперения, никакой устойчивости, аэродинамика ужасная — недаром таких раньше жгли на костре. За саботаж прогресса в области авиации. Малейший крен, любой удар ветки, и всадник уже не всадник, а «минус всадник», то есть ногами вверх. И это в лучшем случае. В худшем полная неуправляемость, дезориентация и, как следствие, разжимание конечностей в воздухе, либо столкновение с твердью под произвольным углом. Нет, это невозможно, это что за аномальное взросление — сокрушаться, каким безмозглым юнцом я был пару часов назад? А ещё умиляться и тосковать по утраченному. Всё, пора развеяться.

Выхожу на крыльцо. Потягиваюсь вполсилы — с полным животом это не столь актуально. Ну что ж, не так страшен день, каким его сбрасывают на голову. «Сегодня я видел живых одминов! Седьмой градус, не меньше! И сказал им всё, что я о них думаю!» Друганы не поверят, не захотят завидовать. А придётся. Как в старые добрые времена.

А насчёт вектыря, надо что-то делать. Пока я тут сокрушаюсь, мой позор уже гниёт в болоте, хотя мог бы ещё послужить на славу. Это раньше они у нас дохли после первого старта, а теперь Турбослав Рось — гарантия качества! Бревно-то какое хорошее было! Прямое, сосновое. С какой целью я его изготавливал? Совсем всё вылетело из головы. В любом случае, так оставлять нельзя, надо сейчас же пойти в лес и обыскать всю арену позора. Наверняка там же и валяется. Или в ветвях застряло — ещё лучше, полазаю хоть, как в старые добрые времена. Опять же друганам на зависть. Если повезёт, то к обеду я не только возвращу утраченное, но и качественно его перепрячу. А уже после обеда…

Ухмыляюсь. Улица чиста и спокойна — не придраться, не вляпаться в знак судьбы. У природы вообще плохо с памятью. И в этом залог её долбаной притягательности. Ветерок приятный, духоту не отрицает, но кожу ласкает знатно. Или это я так хорошо умылся? Отворяю калитку (бедная, не буду больше пинать), пересекаю пятачок земли перед домом. Никого, даже моих следов. Хотя я, в отличие от одминов, топтался здесь очень даже нервно. И вообще…

Одмины. Ну как же так? Ну ушёл из чьей-то жизни, ну убери за собой! Мне что, теперь вечно вспоминать этот допрос? Или нарочно, пока ритуал не проведу, не отпустят? Достали уже ваши ритуалы. Даже сеструху достали. Может, вы сами как-нибудь, без нашей помощи? Или мне ещё Белышева за вас поймать?

Вот Белышева лучше бы вообще не вспоминал.

— Славик!

— Ау.

Подбегает Алеся. Улыбается. Ну, что на этот раз? Какое счастье мне развенчивать?

— Куда собрался?

— Я? Никуда. В смысле…

— Опять в лес?

— Ну…

— Возьмёшь меня?

— Чего?

— Пойдём вместе! Покажешь мне эти… — переходит на полушёпот. — Руины. Ты же туда собрался?

— Ну…

Вот это номер. Итак, самая правильная в мире девочка желает посмотреть на самое неправильное в мире место? Я не ослышался?

— Я тут подумала… живём рядом, а я ни разу не была. А ты много раз, и ничего с тобой не случилось. А меня уже Гасик приглашал, но я не пошла с ним. Страшно.

— Кто такой Гасик?

— Гасик? Да… — сметает ненужную тему невинной улыбкой. — Ну что, Славик? Я готова!

— М-м… а сейчас совсем не боишься? Там ведь не очень… приветливо.

— Боюсь немного. Но с тобой не боюсь.

— А с Гасиком боялась?

— Ага. Гасик сам боялся. Только хвастал. А ты не такой. Ты ходишь туда как к себе домой.

Уела. Действительно, какой Гасик сравнится с Турбославом Росем? Старший брат плохому не научит. Как раз вдвоём быстрее отыщем моё бревно. Главное, не говорить ей, что у него внутри. И далёко от себя не отпускать, а то заблудится, вымокнет, провалится в грязь, напорется на корягу, набредёт на… тьфу! Нет, придётся отложить поиски. Это ж невозможно. А потом что? Она расскажет обо всём родителям, и нам влетит по первое число? Нам — это значит на три четверти мне.

— Ну, Славик, чего стоим? — девочка подпрыгивает от нетерпения, схватив меня за руку.

— Слушай, Алесь… может, в другой раз? Там сыро, грязно и, вообще, я как бы сейчас не собирался, я так… кхм… давай лучше здесь поиграем.

— Ну ладно, — вздыхает Алеся, не потрудившись отгрустить и двух секунд.

Мы заходим в калитку, и такое вдруг… нет, не разочарование. Облегчение. Накатывает, позорное и сладкое, как мурашки — зажмуриться и вздрогнуть. От свиста и насмешек друзей, которых давно нет рядом, и за дворами тоже. Сами виноваты. А в лес ещё успеется. Может, завтра. Когда всё образуется, не исключая память и духоту. Сейчас Алеся будет рассказывать про кошечек и про пушистые хвостики, идентичные натуральным. И я буду слушать и радоваться. Радоваться, я сказал! И даже не вспоминать о несчастных одминах, о рыбаках… и друганах. Идентичных натуральным. Впрочем, это уже совсем другая история.

День второй

Сохранность 71%

— Что, Петь, надеялся дожить до интересных времён? Надейся дальше. Может, ещё какой кадр заглянет в наше днище-дырище?

— А я тебе говорю, что Марко де Лукво жив, как твоя ноздря!

— Угу, пойди напиши это на стене.

— Я-то напишу. А ты, Выкван, бегом в Ностро Дуэлло, благодарить Марко за мокрые штаны. Попроси ещё пару раз сдохнуть для полного экстаза.

— Что ты сказал?!

— И Кайлинису привет передай, он там тоже, небось, в очереди. Мокрый и без штанов, как всегда.

Раздаётся жиденький смех, под который Выкван и Петя Камушкины, по-братски обнявшись, пытаются уложить друг друга на пол. В итоге третий оболтус нагибает их за шеи и уравнивает на коленях, зычно рыча:

— Я зот Врахшт, покоритесь Волчьему поясу!

И почему они все представляют Врахшта именно так? Жалко им пяти минут любознательности? Ну вот, сейчас за уши дёргать начнёт, не дожидаясь, пока братья сообразят, как бы красивее дать сдачи.

— Эй, етгыры, кыплык вас за тыркыт, — не стесняюсь в выражениях, потому что достали. — А воздух какого цвета?

— Чего? — отзывается третий оболтус.

— Синего? — предполагает Петя.

— Какого синего? Нет у него цвета! — заявляет Выкван, и братья вновь переходят к силовому обниманию, так и приглашая меня укрыть лицо руками и зачахнуть от скуки. Но я не сдаюсь:

— Ау, эщулгыны трёхлетние! Рытымлятык! Да прекратите вы!

— Так что там с воздухом? — высвобождается один из братьев.

— Так что там с Марко? Что за массовая истерия на пустом месте?

— Почему на пустом месте? Не каждый день у нас умирают вожди ноосфер.

— И вчера никто не умер, — заявляет другой. — Ностро Дуэлло до сих пор от него сигналы получает.

— Да кто их видел, эти сигналы? У всех прервались, а у этих продолжаются? Да им просто выгодно отрицать, иначе полный пылкэтык. Уже и так никаких союзников, даже самые терпеливые бросили.

— Не бросили. Не бросили! Рокировку делают.

— Какую рокировку? Очнись, умник!

— Сам дурак. Не понимаешь, как мир устроен? Да там такая сложная игра, что аё рыпэтык! Давай, пешка, радуйся, кушай травку, спокойное стадо — спокойный домен. А через неделю Марко лично оживёт. Трупики собрать и победу отпраздновать. А за ним и Врахшт подтянется. С флотом. Замыкать свой пояс.

— И что?

— Что, что, валить надо! Переключаться, пока устойчиво. Или ты думаешь, нас это опять не коснётся. А вот коснётся! Да так, что кыяй в пукытым!

— Ха, страшно? А ты не бойся. Чай не крыса на корабле. Вовлечённость нейтральная, мозгов на полтора кило.

— Ой, ну за мозги спасибо.

— Обращайся, у меня их много.

— Гхм, — напоминаю о себе, — Так это тот самый Марко де Лукво?

— Нет, это мой плюшевый хомячок. И он, зараза, сдох. Славик, ты чего? Эту весть ещё вчера замусолили во все щели. Ты где был?

— Где был, там не всплыл. Так я не понял, а одмины что?

— А что одмины? Они же тормоза, ты же сам говорил.

— Тормоза-то они тормоза, а о состоянии любого узла знают лучше, чем сам узел.

— Славён, ты чего? Ты про каких одминов говоришь? Которые сто лет назад были? Ты же сам говорил, что они кукылы беспомощные. Ну, помнишь, у них в бородах недельный запас еды. А ещё я слышал, что они считать не умеют. И видят плохо. Могут к первокласснику обратиться на вы, а целой толпе сказать: «Ты что тут делаешь?»

— Да при чём тут это? — врывается в бой Петя. — Как им удобно, так пусть и говорят. Откуда мы знаем, как они свою ноху делят?

— Вот именно, — говорю я. — Уж про эту крысу одмины знают больше, чем всякие там зоты Врахшты.

— Марко не крыса! — замечает Петя, и пока Выкван не возразил, я продолжаю свою мысль:

— А молчат, потому что слишком неустойчивая персона. Сами знаете, он уже не тот, что в молодости. Или с ним уже что-то случилось, такое, что уровень ГЭ важнее правды. Кстати, заметили, как у нас фон подскочил?

— Хы! У нас каждый месяц фон скачет, — ворчит Выкван.

— И что, ты думаешь, с ним стряслось? С Марко. И с фоном тоже, — спрашивает Петя.

— Ну… не знаю. Горячая смерть? — отвечаю я.

— Что за гыргын? — спрашивает Выкван. — Мы разве проходили?

— Проходили, — говорит Петя. — Только нам говорили, что это миф. Или что-то устаревшее лет двести назад. Разве не так?

— Не помню, — признаюсь я. — Но вроде бы, ну, если такое происходит, то как раз одмины и ведут себя неадекватно. Вылезают на улицу, ищут кого-то. Или я с чем-то путаю?

— Да сдох он, я же говорил! Горячей смертью, холодной, какая разница?

— Выкван, заткнись!

— Сам заткнись, не путай человека!

— Да человек сам нас запутал. Марко, он же кто? Он вообще не из нашей нохи, как он мог умереть горячей…

— Да откуда ты знаешь?!

— Да вот, смотри, написано, «горячая смерть — это…»

— Да что ты мне суёшь?! Пэркыён для эщулгынов…

— Рытымлятык!

— Э, братаны, братаны, хватит…

— Так, тихо, садимся все, — входит преподаватель. — Вы что, совсем?! А ну расцепитесь! Пожалуйста.

Голубки садятся, виновато сутулясь. Вот так, стараешься, провоцируешь, а преподаватель добрый, даже не выгоняет. Хотя в каком месте я тут старался? Ни в каком. Скучно.

— Извините за опоздание, — говорит педагог. — Так получилось. Не обижайтесь, хорошо? Вот. Я вам новую гущу принёс. Двадцать седьмая модификация. Но вы не бойтесь, она почти такая же, как двадцать пятая, только… сейчас, сейчас. Я вам подскажу различия, если вы не против. Итак…

Ну, и что замолчал? Не знаешь, за что ещё извиниться? Чувствую, этот мастер дипломатии меня доконает раньше экзаменов. Невысокий, невзрачный, неспособный обыграть голосом что-то сложнее знака вопроса… и добрый до тошноты. Он, наверно, всерьёз думает, что все его любят. Конечно, как такого не любить? Сдохнешь от любви холодной смертью и будешь рад, что отмучился.

— Ну, приступим к лабораторной работе? У всех есть гуща?

У всех. Передо мной лежит тарелка, а на тарелке светло-коричневый зернистый кубик, вернее таки параллелепипед, и то неровный, как комок песка. Или как сухарик. Нет, всё же как песок; от сухаря хоть какая-то польза, его съесть можно.

— Тут всё как обычно, подключаем консоль, — поясняет преподаватель, дополняя себя текстом. — Проверяем шаблоны дескрипторов с помощью функции enumGTStateDataNWD. А потом, будьте внимательны, вызываем getValidListSFD с параметром SFD_CHECK_VALID_STATE_PRECONFIG, да, в этой версии нужно его задавать явно. Ну а дальше, правильно, как обычно, setSPDUserConfigDesc и checkSPDUserConfigDGW…

GetSetCheck… тьфу! Они бы ещё латынь сюда приплели. Тоже мне передовая технология. Техпроцесс трёхсотлетней давности. Да эта гуща устарела ещё при моем прадедушке, да ею даже подтираться больно. Или что, я зря возмущаюсь? В следующий раз каменный топор будем проходить?

— Пожалуйста, запускайте осторожно. Если гуща рассыплется, не дышите, пока полностью не осядет. И не забывайте про отладчик. Всё понятно? Вопросы есть?

— Да, — доносится сонный голос слева от меня. — А это что, уже лаба?

Раздаётся жиденький смех. А мне не смешно, мне тошно. Его зовут Андрей. Он живой человек и даже мой ровесник, хотя по лицу и не дашь. Вернее, не скажешь, дать-то всегда можно. Лицо у него вообще вне возраста, как и волосы, густые, цвета пожухлой, рыжеватой травы. И что-то в нём ещё есть такое… тошнотворное. Голова что ль какая-то кривая? Откуда он, вообще, взялся на мою шею? Из какого дупла?

— Слышь, ты это… — шепчу, не поворачиваясь. — Того что ль? Пальчиками пошевели. Не шевелятся? Ау, есть кто дома? Али продали всех?

Препод морщится в мою сторону, но на больший пафос не решается. Андрей сидит как вмороженный. Да у него глаза, похоже, двигаются раз в день. И с этим бамбуком мне придётся все лабораторные выполнять?

— Больше вопросов нет? — спрашивает препод. — Тогда, пожалуйста, приступаем.

Уже? Что-то я торможу. Ладно, приступаем так приступаем. Я погружаюсь в кабинет и первые секунды даже радуюсь уюту, где нет места тошным соседям, голосам и эмоциям. Можно думать своими мыслями, не обдирая их об острые углы.

Итак, учёба, первый курс, лаба такая-то, гуща, стандартный канал, консоль… какая ещё консоль? Опять кафедра перетасовала все ядра? Вроде никаких объявлений. Или я не в том порядке усвоил? Ладно, пусть будет нулевая. Что там дальше? Дескриптор? Шаблон? А куда консоль делась? Тьфу!

Чувствую себя осьминогом, которому надо засунуть восемь щупалец в девять дырок одновременно. Что-то я не в форме. Одно вспоминается, другое исчезает, итого плюс два к озлобленности. Вообще, какого гыргына я всё делаю один? От соседа ни одного нерва на помощь, к остальным доступа тоже нет, даже препод закрыл свою дурную голову, ну как же так? В школе так строго не было.

— Эй, братья! Ау! Что делать-то? Я прослушал.

— В консоль входить, — недовольно отзывается Петя.

— А дальше что?

— Библиотеки подключать.

— Какие ещё библиотеки?

— Стандартные, трёхмерные. Отстань, — парень пшикает и утыкается в свой сухарь. Вот гады. Не видать им готовых схем на экзамен. Впрочем, видать ли их мне, тоже пока вопрос. В школе с этим было проще. К тому же в школе был Пашок со своими…

— Рось, что-то случилось? — подплывает препод. — Вопросы? Что-то вы не продвинулись.

— Амм… — пытаюсь вылепить вопрос, но злость путает карты. — Нет, нет, всё замечательно. Мы просто это… исследуем методологию. Чтобы сразу хрясь — и на отлично. Спасибо, что посадили вдвоём. Мы тут просто как три мозга в одном!

Да, да, в одном. Не в двух. Хлопаю Андрея по плечу. Тот качается как несмазанный болванчик.

— Слышь, три мозга в нуле, ты знаешь, что делать? Рассыпать сухарь, а дальше? Что вообще за консоль, по какому каналу? Их же много.

Молчит Андрей. Даже ресницами не повёл.

— Понятно. Гырголвагыргын! Время идёт, а у нас ещё конь не валялся. Мы что, тут одни такие кукылы?

Похоже на то. Две девицы на первых рядах в матчасти явно шарят, хотя массы у них больше не во лбу, а ниже, причём массы сугубо жировой. Помню их ещё со школы. Они уже подключились к сухарику и даже собрали какую-то фигурку, явно не на две строчки кода. Что-то длинное, цилиндрическое, с утолщением на конце. А вот особы, сидящие позади них, весьма симпатичные. Впрочем, по поводу их пола имеются куда большие сомнения. Ладно, а что там наши главные лодыри? Вот гады, тоже корпят. Зажмурились и наморщили лбы, не замечая, как смешно елозят по их лицам солнечные зайчики.

Да, на улице хорошо. Свежо и солнечно, не то что вчера. Решил быть прилежным, не посоветовавшись с пятой точкой, и зря. Копчик сползает к обрыву стула, но за обрывом ничего нет. Пустота. Скоро перестанет сползать. Верхние полусферы ещё будут задавать вопросы: «Зачем я здесь?», «Кто все эти люди?», но займутся не ответами, а чем-то другим, важным, полезным, исконно человеческим, восхождением по лестнице успеха в заоблачную асфиксию. И будет в конце надпись: «Турбослав Рось; окончил Первый Новоултарский Техникум. Красавчик, вектырь-жокей, дипломированный специалист, никто. Место на Цходе после сжатия: ноль. Спасибо за жизнь. Всегда ваш, Орден одминов».

Нет, надо браться за ум. Я вектыри сам освоил, неужели с этой чепухой не справлюсь?

— Ой, рассыпалось.

— Подожди, не трогай, дай разобраться.

— Красивый узор. Ты когда-нибудь встречал дверь?

— Подожди, котёнок, не мешай.

— А мне сегодня ночью не спалось. Всё думала… помнишь, как мы на той неделе на маяке…

— Тс-с-с… э-э, мы не были на маяке на той неделе.

— Не были. А я вот вспомнила. Стояла, смотрела в зеркало, и там ещё Рэм…

— Какой Рэм?! — белобрысый парень вздрагивает и зажимает подруге рот.

— М-м-м! П-ф-ф! Да не волнуйся ты, в норме ГЭ. Не веришь?

— На какой руке у меня пальцы? Отвечай!

— На левой и на правой. Доволен? Я же говорю, всё обошлось. Это я.

— Кто такой Рэм?

— Да, господи… Ромка, бывший мой. Забыл что ль? Ты ж его сам…

— Почему тогда Рэм?

— Ну, не знаю. Я иногда зову его так. Нет? Не зову? И правда, дурацкое имя. Э-э-ы. Кстати, а мы с ним на этом маяке раза два…

— Почему тебе не спалось ночью и почему ты смотрела в зеркало?

— Ну, не знаю. Раньше гадали так.

— Гадали? Гадали?! Ты понимаешь, что ночь и зеркала повышают уровень ГЭ…

— Горе ты моё, да знаю я! Просто одиноко стало. Ты прости, что я вчера так на тебя. Я не хотела, само вырвалось. Давай сегодня на маяк…

— Подожди. Что дальше? Что ты видела в зеркале?

— Клима Румяна. Он гладил по головке зота Врахшта.

— Чего?!

— Шутка. Ничего я не видела. Опять не веришь?

— Ты следила за уровнем ГЭ? Он повышался?

— Да, повышался. Доволен?

— Нет!

— Я тоже. Я, может, сама испугалась. Даже ритуал проделала. Простенький. Не знаю, помог он или нет, но всё обошлось. Как поднялось, так и упало. Просто глупые мысли. Стоишь ночью, смотришься в зеркало, а в зеркале сзади тебя кто? Правильно, никого. Воздух. И искорки в глазах. Оттого, что жмурилась. Чтоб слёзы не текли.

— Кхм. Просто символы, не входящие в домен ассоциаций… ладно, извини. Я просто не хочу, чтобы с тобой случилось… случились ра… сама знаешь, что.

Парень вздыхает, нахмурив брови. Потом подносит руку к глазам и шепчет аккурат в центр своей массивной ладони:

— Рука! Ладонь! Пятерня! Пять пальцев! Кожа!

— Вот, молодец. Ещё раз, — отзывается подруга. — От твоих претензий больше неустойчивости, чем от моих… недоразумений.

— Не смешно. Мы живём в лакуне. Тут на днях что-то случилось. Ты видела живых одминов?

— Нет.

— А они были. Прямо на улице. Я не знаю, что им нужно, но сегодня я тебя не отпущу, пока не проведём ритуал здравого смысла. Попробуем настроить тебе среду снов. Признавайся, вгоняла лишнюю мять? Чтобы сны видеть красочнее. Вот и зря. С этим лучше не шутить. Ничего, я тебе помогу. Настроим тебя так, чтоб ты вообще не просыпалась. Среди ночи.

— Лучше бы не отпускал меня спать одну.

— Что?

— Тс-с-с, препод идёт!

— Угу. На чём мы остановились? Ошибка в команде. Не пойму. Сейчас.

— Да ладно, не мучайся. Давай, я спрошу?

— Не ответит.

— А вдруг?

Девчушка вертит головой и без труда ловит мой взгляд. Тормоз же у неё парень. Меня чуть не сносит её игривой улыбкой, а он хоть бы оглянулся. Хоть бы спас меня от этого распрекрасного лика.

Ну и подбородок же у неё. Она им, небось, сама себя удовлетворять умеет. То-то парень даже головы не поднимает. Не хочет лишний раз… любоваться. Что он, вообще, нашёл в этой «красе Новоултарска»?

Отворачиваюсь, пытаюсь вернуть сознание в уютный кабинет, но всё равно краем глаза вижу тоскующее треугольное лицо с нижней челюстью, похожей на перевёрнутую гордость носорога. Всё так же смотрит на меня. Тоскует. Надеется. Нет уж, спасибо, как-нибудь в другой раз.

Лучше бы сразу стошнило. Представляю это трепетное создание без одежды, в сантиметре от моего беззащитного лица, и как мы с ней мутим жёсткий пукынвык, раскачивая соседский забор… даже сморщиться не успеваю. «Подборожество» слетает, как маска, обнажая умеренный овал; близко посаженные глаза наращивают дистанцию; зализанные чёрные пряди распушаются густыми водопадами; бледная кожа словно покрывается слоем тончайшего песка… эх! Хоть выплёскивай на холсты белой комнаты и жди, когда картина оживёт. Даже имя не забылось. Эля, чтоб тебя… счастьем во все дыры.

Отвлекаюсь. Опять отвлекаюсь. Так, что там у нас, библиотеки подключить? Библиотеки, библиотеки… какие библиотеки? Память как вата. Как искусственный мех. Ну же, хвостик-амулет, помоги мне, ты же талисман? С тобой так уютно, что, кажется, снимешь, и на один палец станет меньше. Только мне не до уюта. Мне бы учебные материалы. В виде готовых ядер, а не урывками с кафедры по типу «расположи, соедини и скомпилируй». Не могу. Не хватает… щупалец. Не хватает таланта принять с миром то, какой чушью мы тут занимаемся.

— Да нет, всё просто, смотри…

Отличницы заговорили. Те самые, которые слепили себе… о, когда это они успели всё переделать? Теперь у них какой-то механизм, и он даже крутится, посрамляя всю учебную программу. Что они вообще здесь делают, в этой дыре, которая даже нянек не готовит? Издеваются над неучами? Нет бы подсобить. Ну же, русалочки, спасите меня из пучины, не доплыву до буя.

— …Яркий, и держится дольше. Корни питает, во.

— Нет, мне такая чёлка не идёт. Как-то сразу полнит. Да ещё, вон, топорщится.

Да нет, тебе тоже идёт, и чёлка у тебя — твой последний недостаток, ага… да ну вас! Знойные женщины. Помогли бы хоть, раз нечего делать. А я вам за это… нет, что-то мне страшно влезать к этим красавицам в долги.

Пока я сокрушаюсь, тема разговора меняется:

— Так вы из-за этого расстались?

— Нет, конечно, — говорит та, которую полнит даже чёлка. — Я что, истеричка? Просто он утверждал, что при СРазуМире не проводилось генетических манипуляций с населением.

— Дурак! Может, ещё и операции «Полип» не было?

— Нет, тут он начитанный. У него отец историк, просто блестящий. Конечно, сын в отца не пошёл, но рассказывать умеет. Рассказывал он просто потрясающе. Про Щепь, про бедуинов, про агонию СРазуМира. Про операции «Мимо» и «Полип». Про то, как появились ритуалы здравого смысла. И как мёртвую память изобрели. Целые мысли брали и записывали. Без всяких там слоёв абстракции. Теперь никто так не умеет.

— Скучаешь?

— Я? Ни за что! Просто… осень. И как-то суетно последнее время. Вот сдадим досрочно, уговорю своих на юг слетать. Куда-нибудь… не знаю. На Хоккайдо.

— На Хоккайдо? Ну да, там есть хорошие историки. Но ради тепла я бы туда не летала.

— От тебя ничего не скроешь.

— Прости.

— Нет, ты права, ну его. Из-за неучей страдать? Лучше куда-нибудь на запад. В Африку. В Египет.

— Смотри, не сгори там. Кстати, куда там наша бедуинка уехала? Вроде тоже в те края?

— Кто её знает? У неё же целый бзик был на скрытности. Эля Новоултарская, женщина-загадка. Смешно даже. Чтоб иметь загадку, нужно хотя бы иметь голову на плечах. Я не права?

— Ну, у неё-то голова на плечах была. В отличие от её сестры.

— Да ну, какая голова?

— Красивая голова.

— Тоже мне раритет. Да ей просто фору дали. Стукнули да подставили щёку. И то зазря. Где она теперь? Глупым везёт, а они всё равно в тупике. А умные, наоборот, на этих ожогах только сильнее становятся.

— Ты прямо потеплела к ней.

— Да нет, — стыдливо смеётся. — Просто завидовать легче на расстоянии. Но я действительно горжусь, что была в одном домене с такой личностью. Говорят, она из этой… Рось, подслушивать нехорошо.

— Турбослав, ты опупел?! — воспламеняется её подруга.

— Всё, всё, всё! Тс-с-с, — поднимаю руки, словно вплющенный в ударную волну её взгляда. — Ухожу, ухожу! А что, у Эли есть сестра?

— Ну всё, я тебя сейчас…

— Какие-то проблемы? — подходит преподаватель. Подходит, как ни странно, к барышням, но съёживаюсь, как ни странно, я.

— Нет, всё в порядке, — говорит та, что красивее… нет! — та, которую не вытерпел даже сын историка. Говорит она так, что ложью за семь метрик воняет, но преподаватель верит ей с полуслова.

Кажется, всё-таки влез я в долги к этим прелестницам.

Препод уходит. Я тоже ухожу. В себя. Буквально втаскиваю своё эго в личный кабинет и прикладываю носом об стенку (так его, неуча!), о привычную стенку, затянутую нескучной трёхмерной обоиной, осточертевшей ещё год назад. Лёгкий истребитель «Варненас» с включёнными маршевыми двигателями. Красиво так, что холодок по коже. Каждый мальчишка мечтал о подобном; да что там, каждый второй заявлял, что имеет такую, а то и круче — например, тяжёлую «Ауслинду». Легко задираться, когда чужой кабинет — потёмки, даже одминам нет доступа. А ещё родители не разрешали: столько мяти на фон для рассудка — губу закатай! Не закатывается. Кто-то канючил, кто-то собирал по частям, кто-то менял у старших или у младших отнимал, а кому-то доставалась щедрая семья, и даже в прихожей висели крутые голограммы. А ведь прихожая — это не хухры-мухры, прихожую видно всему миру, а значит, и требует она исключительно открытый формат, отжирающий тонну мяти. Ничего, прорывались. Помню, Пашок, любитель умных головок, неделю заставлял нас умиляться над портретами творцов «Мелинайи Геле». Я так вообще пару дней бунтовал: пугал детей летучей крепостью «Аргш». Потом дали втык и велели вернуть хозяевам. В общем, дорогое удовольствие — разукрашивать прихожую. В кабинете куда приятнее. Ноосферный симбионт подавляет шумы в нервах, и стены рассудка имеют такой гнетущий чёрный цвет, что их завешивать сам Орден советует. Главное, чтобы не отвлекало. Что-нибудь спокойное, милое, тёмное. Космическое. Тот же «Варненас». Или транспортник «Балтас Лайвас». Он у меня висел где-то справа, вдали от основных мыслей. Теперь на этом месте красуется портрет первого заместителя министра обороны. У неё такие забавные, ярко-розовые соски.

Однако я увлёкся.

Итак, что мы имеем? Двадцать седьмая модификация. Вошли в консоль, прогрузили среду, записали рыбу, настроили…

Сухарик рассыпается, и я толкаю Андрея, придурка, не вовремя запустившего программатор. Или это я запустил?

«…Бедуинка». Я помню. Даже это помню. Хотя её никогда так не звали. Это была её загадка. А загадку не говорят. Загадку молчат. Так принято.

Эля. Так мало звуков и так много воздушного, бестелесного, волнующего. Эля. Эля. Произноси, пока не сотрёшь альвеолы. Не потому ли её так редко звали по имени? Грубый мир недостоин идеальных словоформ. Элюсик, Ляська, Лёля, Ленок, Ленор, даже Ёлка — что поделать, близким подругам только дай посюсюкаться. А неблизких у неё не было. У принцессы только фрейлины, озабоченные женихи и народ — дикий и неотёсанный. Но я всё равно звал её по имени. Потому что мы — не они.

А вообще бедуинов я люблю не за это. Когда пришёл Пессец, экономики пустынь рассыпались как карточные домики, и выжили не оседлые слабаки, а другие, настоящие, «тёмные», которые плевали даже на Разумный Мир, а после падения СРаМа ещё лет двести не впускали в себя ноосферу. Потому что чихать они хотели на спутанный рай, на пастухов-одминов и на стадо узлов, которым дополненное сознание дороже свободы. Сейчас таких нет. С нынешним дефицитом мяти за любой свободной извилиной такая охота, что на Плутоне достанут…

Как бы то ни было, СРаМ не проводил генетических манипуляций. Такие красивые люди могли получиться только от природы.

Так, всё!

На чём мы остановились? Библиотеки! Библиотеки компонентов… невероятно, у Эли есть сестра. Может быть, даже близнец. Да нет, наверно, старшая, закончила школу, вот мы и не виделись. Тем круче! Интересно, как она сейчас выглядит? Как её зовут?

Всё, не могу больше. Вы издеваетесь? Столько времени прошло, почему сегодня? До весны ещё полгода. Даже щекастые лица отличниц не отторгают, не спорят с моими вкусами. Просто проплывают мимо. Память растворяет их как краски, и рисует картину, старую, как половой способ размножения. Спасибо, прядь вашу! Разбудили. Однако, вы от меня так просто не отделаетесь. Всё вы, барышни, знаете. И мне всё расскажете: где сейчас Эля, почему не откликается и какого гыргына мы ничего не знали о её сестре.

— Эй! Славик, ау! Ты оглох?

— Ты чего орёшь? Через гостиную не можешь?

— Да ты не пускаешь. Закрылся ото всех, мечтатель-улы­батель. Какую пакость планируешь?

— Тридцать восьмую. Так что там у тебя?

— Я спрашиваю, ты пойдёшь на Клима Румяна?

— На кого?

— На Клима Румяна. Он прямо сюда, в шарагу приезжает. Придумаешь какой-нибудь сюрприз? Ты же умеешь удивлять.

— Угу. Значит, Клим Румян? Это хорошо.

— Вот! Слышите, щамыки? Обломались?

— Давайте… — продолжаю я, — Давайте пригласим его…

— На лодках покататься?

— Нет. Давайте пригласим его в наш замечательный лес.

— К чему ты клонишь? На пикник пригласить?

— Нет, пикник — это не по чину. Просто Выкван говорит, что там, в лесу, где-то валяется труп Марко де Лукво. Да, Выкван? Это же у него наш кандидат учился на шута?

— Чего?

— Того. Доучиваться надо. Лучше помоги мне с гущей, а то я совсем завяз.

— Какая гуща, ты что, не втыкаешь, кто такой Клим Румян?

— Сам ты не втыкаешь, — встревает новое лицо. — Если собираешься идти на это чучело. Это ж кем надо быть? Ладно бы шутил интересно, так нет, ыттын же вонючий, а не агитация…

— А ты вообще молчи. Это тебе не фонари перекрашивать, это глобальная политика! Румян такие вещи говорит, что его старпёры из Верховных Пальцев боятся.

— Ага, боятся, что он своим бредом всю мять отожрёт. А он отожрёт! И не только у этих гадов, но и у простых людей, а у нас и так с мятью не щащагты.

— Мять, мять, одна мять на уме. Румян хоть не стесняется говорить, что есть ценности…

— Да какие ценности? Да он начитался сказок из слепых времён. А вы прихожие развесили, сами ему мять поставляете, за просто так. Да у него этой мяти уже столько, что пэркыёна емык, мог бы что покруче придумать, чем блеять за сплочение против усатого брата.

— Да валить надо, щамыки! Если Румяна изберут, ты слово Щепь не сможешь даже вспомнить. Только под душем и в туалете при поносе, чтоб на людях не болтал.

— Да при чём тут болтал, не болтал? Это же Румян!

— Да ты послушай, что он вякает. Объединение, сплочение — да он СРаМарь, каких свет не видывал.

— Рытымлятык! Румян за Щепь!

— Заткнитесь оба. А ты вообще молчи. Не хочешь голосовать, живи за свою Щепь, корми инородных узлов, как ваши предки, авось ещё кого освободишь. Из лампы.

— Ха, а мы-то думали, куда вы все подевались? Это не твои родственнички заставляли наших предков замерзать голыми на…

— Да что ты понимаешь, щепенец? Да если б не ваши гадства…

— Да если бы не ваши проекты «Полип»…

— Вот именно! Ещё неизвестно, кто их вообще надоумил этими опытами заниматься, мозги соединять! Небось, ваши бандюги и надоумили!

— Да вы сами своих людей…

— Да ты знаешь, что СРазуМир строил? Да у тебя представить мяти не хватит!

— Угу, такое лучше не представлять, особенно на ночь.

— Что вы всё носитесь со своей Щепью? Что она нам дала? Потерянный век?

— Век славы!

— Ага, и три века лакуны.

— А кто виноват, что у нас лакуна?! СРаМ виноват! СРаМ над нами целый век измывался, жёг, насиловал, сломал нам всю подкорку, а потом тихо самораспустился и всё, мир? Любить и жаловать? Рытымлятык!

— Да ты баран неблагодарный! Да если б не СРазуМир, ты бы родиться не смог. Твоего прадедушку бы съела твоя прабабушка, понял? Чтоб прожить ещё пару дней на морозе.

— Да что ты с ним нянчишься, добивать их надо, СРазуМир вперёд!

— Ну всё, СРаМари, вы нарвались!

Итак, они звались подрастающее поколение. Сообщество пыхтит на всю аудиторию, волей-неволей вербуя новых участников. Кажется, в ход пошли мышцы рук. Ангажнутая же попалась группа. Что же в конце будет? И, кстати, где препод? Я думал, он вышел, а он тут, склонился над механизмом с завитушками и что-то умильно обсуждает со своими коровоньками. Интересно, если ему по голове настучать, он таки сделает замечание? Или покорно отправится в целебный обморок, где нету суеты, а люди спокойны и обильны как мозгом, так и телом?

Не так я себе представлял Первый Новоултарский Техникум. Откуда все эти люди? Куда старых дели?

…Занят он. А я, думаешь, не занят? Я тут грызу самый гранитный гранит, прядь его за ногу, науки! Стану высококлассным специалистом, тоже, как и ты. Друзья, называется. Проще письмо нацарапать и с голубем отправить. На другой конец Земли. И, конечно, о том, что через два дня будет, ты не забыл, ты просто занят.

— Хватит уже! Замолчите!

Кто это распинается? Препод? Ну надо же!

— Рось!

— Да?

— Покиньте помещение.

— Чего?! Я-то тут при чём?!

— Это вы спровоцировали потасовку.

— Я?!

— Не отпирайтесь. В конце семестра пересдадите. А иначе к экзамену, увы, но допустить не смогу.

Бедняга, не смог выпалить на одном дыхании. Скатился в слабину и тягу поскорей извиниться. Замолк, стиснув зубы, но всё равно проиграл, сам знает. Просто выигравших нет. Так что зря мои пальцы сжимают край стола, готовые зашибить им препода или хотя бы тишину. А ведь я мог бы метнуть его же гущу ему в глаза, так что придётся новые отращивать; или задушил бы его шестисвязными волокнами… если б изучил библиотеки «AdvDynamics» и «FibreLib» соответственно. Но я топчусь, медленно закрывая рот, и гнев утекает… да что там, опадает как ворох листьев, улетая в сторону света и радостных грёз. Как же всё не вовремя.

— Пожалуйста, побыстрее. Не мешайте другим.

— Иду, иду. А это же ваш сын работает в Институте Океанологии?

— За дверь, я сказал. Что вы хотите? Да, мой. Светит ли вам туда же? Нет, не светит.

— Да нет, я просто… это же его в числе прочих избили? Ну, вчера ночью. Ранним утром.

— Ещё одно слово…

— И будет на одно слово больше. Извините, уже на десять.

— Рось!

— Я просто хотел узнать, из-за чего сыр-бор. Почему Белышев…

— Всё, я не хочу вас слушать! Уходите, а то…

— Всё, всё, всё! Иду.

* * *

«Надо расспросить гущевика, когда он откроется для вопросов. Может, хоть объяснит, что за тайна века? — сказал я себе ещё вчера вечером. — Он же мягкий, упираться не станет. Не то что его сынок. Только бы не забыть. Самое главное: не забыть». Ан-нет, не главное. Главные в этой жизни слова — это «спокойно» и «дотерпеть».

А вообще, приятно возвращаться на предначертанную дорогу. «Хорошая погода!» — говорит не только пятая точка, но и глаза, да и кожа всеми волосками за. Трава и кустарники лениво шуршат, испытывая свежие оттенки жёлтого и багряного. Впрочем, зелени ещё много; видать, поверила в мощь нежданной оттепели. Оттепель почти иссякла, и низкое солнце едва греет, но каждый красный листочек просто пламенеет от его лучей. Вдыхаю. Воздух подсох, так что не очень холодно, несмотря на голубизну неба, обнажающего Землю на смех прославленным космическим морозам. Какой-то рыкылкыл висит над портами, как россыпь серо-синих щепок. Что-то разгружают. Облака обходят их поверху, не задевая даже тонкие, едва заметные нити дыма, уходящие в бездну. Пузатые, освещённые солнцем, но всё равно холодные, облака проплывают поверх холмов, оставляя жёлто-серые светотени почти планетарных размеров.

Да, в Новоултарске существуют цвета. Наш город вообще город цветов. Вот, например, фонарные столбы уже не голубые, а серо-зелёные в розовую крапинку. А завтра будут ещё какие-нибудь серо-буро-малиновые. Или, вон, молодой человек стоит, тоже серо-зелёный, только крапинки не видно, а так очень похож. Интересно, вчера он тоже был голубой?

Фонари стоят рядком до самого конца улицы и не двигаются. Молодой человек стоит в одном ряду с ними и тоже не двигается. Мимикрия, однако. Хотя нет, шевельнулся. И не просто шевельнулся, он уже вовсю машет верхней частью тела. Верхняя часть тела включает в себя торс, голову и две руки. Все эти члены извиваются эффектно и пластично и должны по идее напоминать языки пламени, но напоминают конвульсии придавленного паучка. Странный танец. Ну вот, опять застыл. Где остальные люди? Где гостиные? Где мять? Лучше бы фонари вот так же станцевали, и тогда я бы честно удивился, а не корил себя за то, что отвлекаюсь на всякий ёпатык.

Всё, хватит созерцаний, пора за дело.

Я выхожу на середину дороги с какой-то ясной целью, давно разосланной по всем конечностям и потому невыразимой словами. Видимо, зря. Торможу и оглядываюсь. Чувство брошенности пролетает навылет, но оставляет след. В самом деле, почему так безлюдно? Где мячики с мальчиками, где рыбаки? Кто-нибудь в этом городе ещё умеет шевелить нижней частью тела?

Умеет. Целых две фигуры. Они идут в мою сторону не спеша, успевая прописаться в пейзажах весьма выгодным образом. Идут вместе, не отпуская друг друга (в отличие от некоторых) не только из жизни, но и из объятий.

Вот это уже интересно. Кто из наших с кем замутил, почему я не знаю?

Никто; чужие люди, взрослые, мужчина и женщина средних лет, старше меня раза в три; может, даже старше моих родителей. Хотя выглядят молодо. Или просто ведут себя так. Улыбаются, смеются, шепчут на ушко, склоняют головы друг другу на плечо и рисуют пальцами воздушные фигуры, видимые им одним.

— Здравствуйте, — зачем-то говорю вслух, хотя специально отошёл к фонарю, чтоб не заметили. Даже улыбку напялил, идиот. Сейчас опомнятся, начнут орать, что я довёл их сына до боли в ягодицах или дочь до боли в других местах… да никого я не доводил, сами за своими детьми следите, а мне вообще…

— Здравствуй, — молвит женщина нежным контральто. — Как дела? Ты один гуляешь?

— Я? Ага. Да. Один.

— Как мама с папой?

— Ничего, нормально. Спасибо.

— Всё в порядке? Ты какой-то грустный.

Да нет, не грустный я. Я удивлённый. Они смотрят на меня как на любимого племянника, не размыкая объятий, и я, глядя на них, волей-неволей вижу вестников из страны вечного счастья и весны. И по ходу дела замечаю, что у мужчины синяк на подбородке и чуть выше, под скулой, а у женщины рассечена бровь и нехорошая ссадина на щеке. Однако же!

— Кого-то ищешь? — спрашивает кавалер.

— Я? Я нет, я просто… всё в порядке.

— Пошли с нами? Чайку попьём.

— М… нет, спасибо.

— Ну ладно. Будь осторожен.

И вот стою я на дороге и провожаю взглядом теперь уже спины счастливых людей. И начинаю соображать. Хотя соображается туго, слишком красиво они удаляются, слишком эффектно ложатся волосы на ветер, а пальцы — на талию. Только шаги отдают угасающей хромотой. Кто же их так? Если я вчера со стольких-то метров шандарахнулся, а у меня почти все ссадины зажили, то что же с ними? Неужели Белышев увлёкся тотальным кыплыком? Ему же за это полный пылкэтык! Всё-таки что за пара? Сейчас, сейчас…

Кожины. «Любимчики» моих родителей. Тьфу-ты! Или не они? Что-то не похожи на несчастных супругов. Конечно, после ссор у людей обычно принято мириться, но не до такого же прямо блаженства? Может, какие-то плюшки себе установили? Успокоительное. Предки говорят, что семейка не бедствует.

Гырголвагыргын, меня ноха за идиота держит?! Ромео и Джульетта Потрёпанные; конечно, прядь вашу, будем вместе в горе и в радости и умрём в один день, и в одном кадре одмины унесут нас в чертоги Цхода, тьфу! Вот и верь, что с возрастом ума прибавляется. Полижетесь месяц, а потом очнётесь и будете грызть друг друга, дубль двадцать, баран и старые ворота. Да чтоб вас…

…Красивые. Красивые, несмотря на ссадины и синяки. И он, и она. Усы у него великолепны. А у неё руки красивые, чем-то неуловимо. А ещё скулы. И волосы. И… Слушайте, а у вас не завалялось лишней дочки репродуктивного возраста? А лучше сразу двух!

«…Нервные клетки наращивают связи, только если постоянно загружать их новой работой, новыми слагаемыми гармонии и красоты, — лопочет уютно одетая личность, смахивающая на ротана. — Наши инициативы впервые в истории идут в русле принципов Ордена одминов и даже опережают их. Повышая ёмкость наших нервов, мы оживляем экономику и инвестируем в будущее всего человечества…»

Отрываю руку от фонарного столба.

«…Обновление оптических поверхностей раз в месяц не отвечает потребностям мозга в новых впечатлениях, и нам удалось добиться сокращения этого интервала не только в общих чертах, но и по существу, причём в наиболее радикальном варианте…»

Гырголвагыргын, да уберитесь вы из моей головы! Отворачиваюсь. Так-то лучше. Зрительный контекст. Фонарь исчезает из виду вместе со своей информационной соплёй. На самом деле как раз одмины и запретили городу «следовать в русле» чаще, чем раз в сутки. Даже выносили это самое… ну это… интересно, мне сейчас фонарь мешает вспоминать? Или я сам разленился?

Всё, надо что-то делать, время идёт! Я же собрался… куда я собрался? Забыл. Ходят тут всякие, сбивают с мыслей. И вообще, что за манера у педагогов — наказывать, освобождая? Или он надеялся, что я таки зашибу его столом?

Мой друг Мэмыл однажды сказал, что лучше перехулиганить и попасться, чем недохулиганить и выкрутиться. Мы ещё тогда поспорили, сумеет ли он повторить эту умную фразу. Не сумел.

Дорога тянется в обе стороны: в правую и в левую. Левая сторона ведёт к берегу, правая — к лесу. Если упереться лбом в фонарный столб, то стороны поменяются, но дороги видно не будет. Так что я опираюсь затылком и вполне доволен своим выбором.

Итак, что мы имеем? Родители дома, но заняты по работе. Алеся в школе и занята учёбой… а также первыми ухажёрами. Вектырь в лесу (пукытымом чую!) но искать его надо старательно, а не как вчера…

А ну его, этот лес. Скукотище. Нагряну как я на причалы. Не хотят по-хорошему, придётся телами. Забыли, небось, как выглядит красавчик Турбослав? Ух, там, наверно, до сих пор все на взводе! Обязательно зайду в Корпус нянек. Поболтаем, обсудим Белышева и его сучью вовлечённость — пущай расскажут, какая муха его укусила. На этот раз. А там уж выпьем метанолу и поглумимся вместе. Единственное, говорят, что местные юноши и девушки (не перепутать бы… с их родителями) глумиться не умеют. Только обижаться.

Тогда сразу на берег, к рыбакам. А что, девчонки у них, конечно, неразговорчивые, но красивые, заразы. По крайней мере, те, которых я помню. Жалко, всерьёз не воспримут, но ничего, зато какой эффект! Выходит такой Белышев, ещё не красный, и видит меня в объятьях этой самой, как её…

«Плыви на буй…»

Гырголвагыргын!

В другой раз. Отделяюсь от фонаря и поворачиваю направо. Я иду в лес, и пусть меня стошнит от него прямо там. Я иду в лес и не встречу ни Белышева, ни прочих демонов духоты, зато смогу спокойно, без помех и затрат на фильтрацию контекстов, просто пообщаться с друзьями. И только попробуйте сослаться на занятость. Я вам эту занятость засуну в занятость и проверну три раза. Да, Мэмыл, даже тебе эта процедура не понравится. Так что давай, вылазь. И ты, Пашок, у меня к тебе дело есть. Элю помнишь? Почему мы не знали, что у неё сестра есть? Или это только я не знаю? И как она выглядит? Если ещё и тельцем не хуже, то… ну извини, извини, не хотел бередить зависть. Просто ты единственный, кому по силам найти узел, если найти его практически невозможно.

«Извините, я сейчас не могу общаться в связи с состоянием глубокого сна», — доносится до меня ответ, минуя сотни транзитных узлов. А может, и не сотни. Формулировка настолько привычная, что наверняка буферизуется.

«Отвянь, я сплю!» — прилетает, словно баллистический плевок, из другого мозга. А может, и не мозга. Такому хамству можно хоть седалищный нерв научить.

Ну да, часовые пояса, помню. Забываю, что вы теперь паиньки. Занятость, режим, не до ночных гулянок. Жаль. А я вот тоже буду ночью спать. Мне понравилось. Сны — это самое безопасное из неустойчивого. Сегодня так хорошо выспался! Хочу повторить. Без ссадин, обид и бородатых людей, которые, в отличие от некоторых, не стесняются забрасывать в эту глушь свои ленивые титулованные тушки.

Ах ты ж прядь вашу за ногу! Легки на помине.

Прячусь за фонарь. Одмины выплывают из-за угла, словно тяжёлые крейсеры. Остановились. Что-то обсуждают, переминая в руках туго свёрнутые тряпки. Кого, Кожиных обобрали? Кстати, где эти голубки? Вроде бы в эту же сторону шли. Или спрятались, как я, за фонарь, чтобы второй раз не покалечили? Кто ж от одминов за фонарём прячется?

Только несравненный Турбослав Рось. Но бородачи упорно делают вид, что не замечают меня. Хороший знак. Значит, я у них не первый на очереди.

Но какого гыргына? Кажется, кто-то велел забыть неудачный разговор и никому не рассказывать. А сами решили весь город переполошить? Сейчас сбежится детвора: «Живые одмины! Живые одмины!» А я окажусь виноватым.

Однако же, второй день на своих ногах! Значит, не обознались. Не прав братец Петя, не миф, не детская страшилка, вечно молодая, потому что никто ею не увлекается. Может, и Марко де Лукво с этим как-то связан?

Да ну, бред. Просто сбой. Всплеск уровня ГЭ. Лакуна же. Вечно что-нибудь теряется. Или, наоборот, всплывает. Да ещё сами одмины профилактику любят — дай только повод, разомкнут всё к чёртовой матери, чтобы ра… чтоб возмущения не распространялись, вот! И не придерёшься — на дырявом корабле переборки важнее, чем груз. А то, что со всего корабля задраят исключительно меня — так это «ради вашего же блага», и опять не придерёшься — сами признали, что беспомощны в нашем плюгавом городишке. В общем, старая песня на новый лад.

С другой стороны, как он там говорил? «Горячая смерть на домене?» А что такое домен? Мы проходили, что ноосферы оптимизируют метрики и домен уровня первичных затрат энергии похож на зону мозга, то есть вполне себе локален. Как, например, наш город с окрестностями и захолустьями — то, что многие даже ртом зовут не иначе как Русин-Дварис. Но это идеальный случай, на практике существует общая память, сильные связи, а также инерция, миграция…

Как быстро вспоминается программа выпускного класса! Недооценил меня экзаменатор, совсем недооценил. Что там было? Гетерогенная структура устойчивой ноосферы? Бр-р, аж передёргивает. Вот загремел бы Марко де Лукво на полгода