«Когда в Комитете Дома литераторов в декабре 1920 г. был сделан доклад о проектируемом торжественном заседании памяти Пушкина, и председатель комитета, покойный акад. Н. А. Котляревский обратился к Блоку с вопросом, согласен ли он произнести на предстоящем заседании речь, Блок, не поднимая головы, стал думать.
— После Достоевского…, — медленно и тихо произнес Блок. — Я не могу сейчас решить... Я дам ответ через несколько дней»
многократно отмеченный подтекст — «Демон» Лермонтова с его строками: «На воздушном океане // Без руля и без ветрил // Тихо плавают в тумане // Хоры стройные светил».
(VI) И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как горбатого учит могила
И воздушная яма влечет
— к железно-твердому “Я” Баратынского прежде всего» [23]. Дмитрий Фридберг опубликовал в символистском альманахе «Северные цветы» за 1901 год стихотворение «Тютчев и Баратынский». В статьях Бальмонта, вошедших в его книгу «Горные вершины» (1904), автор «Сумерек» не попал в список из «трех наиболее крупных поэтов России», образованный именами «Жуковского, Пушкина и Лермонтова» [24], но удостоился отдельной лестной характеристики как «поэт рефлексий и северной природы, стоящий ближе всех из поэтов Пушкинской эпохи к современности, нервным, но созерцательным поэтам» [25], а также певец «душевного раздвоения» и художник «философских мгновений» [26]. Владимир Гиппиус в книге «Пушкин и христианство» (1915) сравнил мироощущение двух поэтов и отметил, что в отличие от пушкинского сознания, «в откровенно-трагическом сознании Баратынского, подобном античному фатализму, — страстность была страданьем навеки неподвижным, неразрешимым» [27]. А Аким Волынский в уже упоминавшемся альманахе «Северные цветы» (1901) тоже сопоставил Баратынского с Пушкиным, но уже со знаком плюс: «В противоположность Пушкину, он смотрит уже не на поверхность предметов, не на плоть их, а прямо в глубину их, в суть их, в их скрытые противоречия, замаскированные плотью. Он видит скрещивающиеся пути веселья и горя, святости и порока, и относится к явлениям жизни не как моралист, а как настоящий психолог» [28].
Георгий Чулков: «Валерий Брюсов, будучи прекрасным стихотворцем-эклектиком, сочетавшим в своей поэзии манеру Жуковского и Баратынского…» [17]. В стихах Брюсова искал ключ «к душе Боратынского» Евгений Архиппов [18], а Сергей Соловьев итожил в оставшейся неопубликованной заметке «Валерий Брюсов и наследие Пушкина» (1922): «Радостно было сознавать, что в наш век живет поэт, который был равен, может быть, Баратынскому, а может быть, и Пушкину» [19].
Его лирические антиутопии («Последняя смерть» и, в особенности, «Последний поэт») точно соответствовали эсхатологическому вúдению мира на рубеже столетий. Сергей Андреевский, чья статья о Баратынском стала одним из предмодернистских этапов воскрешения поэта, писал о начале «Последнего поэта»: для того, чтобы понять эти строки, «современникам Баратынского нужно было заглянуть на полвека вперед и разглядеть в его тумане наш “пессимизм”» [11]. По утверждению Петра Перцова, эта статья была написана под влиянием Мережковского, развивавшего в разговорах схожий взгляд на Баратынского «с гораздо бÓльшим блеском и силою» [12]. Близкая мысль высказывалась и Валерием Брюсовым: «Жалобы Боратынского относятся словно ко времени позже на полвека» [13]. Как «провозвестника свойства железного века» воспринял Баратынского Константин Бальмонт [14].
«поэзия, как определил ее Баратынский, — “есть полное ощущение данной минуты”.
одной из первых русских символистских повестей, «Златоцвете» Зинаиды Гиппиус, где на предложение просвещенного героя Заворского устроить вечер в «память Баратынского» следует характерная реакция: «— Но никто его не знает! — возмущалась дама-патронесса. — Почему? Откуда?» [4] Этому пренебрежительному высказыванию далее противопоставлена авторская оценка: «Она, позабыв всех патронесс и всех идиотов, сидела над книгой Баратынского, вполголоса повторяя его важные, торжественные и глубоко прекрасные стихи, которые текут не как Пушкинские ручьи любви, а как спокойная и величавая река» [5].
«Можно решительно свидетельствовать, что почти вплоть до последнего десятилетия, среди умов, судивших о значении русских писателей, не нашлось никого, кто бы обнаружил полное понимание личности и мыслей Баратынского, — со знанием дела утверждал Иван Коневской в 1899 году. — И вообще-то, охоту обсуждать его творчество проявляли очень немногие»
опираясь на старое, доказывала легитимность и прочность нового.
И. Одоевцева: «Многим в этот вечер стало ясно, что и Блока убьет “отсутствие воздуха”, что неизбежная гибель Блока близка, хотя никто еще не знал, что Блок болен» [13].
