Каждую ночь люди умирают в своих постелях, стискивая руки призрачных духовников и жалобно глядя им в глаза, – умирают с отчаянием в сердце и конвульсиями в горле из-за чудовищных тайн, которые не допускают, чтобы их открыли.
«Этот старик, – сказал я, наконец, – первообраз и гений страшного преступления. Он не в силах остаться один. Он человек толпы. Бесполезно гнаться за ним: ничего больше я не узнаю о нем и его делах. Худшее в мире сердце – книга более тяжкая, чем «Hortulus Animae»[1]. И, может быть, мы должны возблагодарить Бога за то, что она не дает себя прочитать.
мере того, как ночь становилась более глубокой, усиливался и мой интерес, так как не только характер толпы изменялся (ее лучшие черты исчезали с удалением наиболее порядочных элементов, а худшие выступали ярче по мере того, как поздний час выманивал всякий сброд из его логовищ), но изменялись и лучи газовых фонарей, сначала слабые в борьбе с угасающим днем, теперь разгорелись и озаряли все предметы ярким дрожащим светом
