– А я иногда совсем забываю о ребенке, – ответила Клэр. – Тогда я сама беззаботность. Я совсем ее не чувствую, так, вертится что-то под ногами, вроде кошки или собаки.
Я, конечно, решила, что у нее все-таки развиваются собственнические инстинкты, и однажды даже попыталась уговорить ее отдать какую-то вещь другому ребенку. Но она так вцепилась, куда там. И тогда – ведь я-то все еще думала, что это собственничество, – я отняла у нее эту вещь. Только потом я сообразила, что она вцепилась в свою игрушку со страха, теперь я вообще уверена, что дети не могут расстаться со своими вещами не из жадности, а от страха. Ребенок испытывает чисто животный испуг: только что вещь была рядом, принадлежала ему – и вдруг она далеко, у другого, а вместо нее – пустота. Ребенок тогда и себе места не находит. Но я в ту пору настолько была ослеплена своей педагогической мудростью, что живого ребенка не видела, видела только модели поведения и всякий поступок норовила истолковать по трафарету.
я даже нарочно заставляю себя об этом вспоминать, мне так легче убедиться, что тогдашняя моя неспособность видеть вещи иначе и изменять их – не врожденный порок, а следствие тупости и крайнего недовольства собой.