Сталин так раз и навсегда испугал интеллигенцию бесчеловечным террором, что поколение, пережившее этот террор, никогда не распрямит свою спину. До самой смерти.
Будущие поколения, я уверена, будут смелее
Прошлым летом она встретила там друга своих родных, немолодого, но хорошо сохранившегося человека, из очень хорошей семьи, даже Рюриковича. Есть еще такие. Они подружились. Отпуск кончился, она вернулась в Ленинград. Началась переписка, сначала дружеская, но очень скоро перешедшая в любовную, пламенно любовную. Они перешли на «ты», он называл ее своей мечтой, кончались письма нежными и горячими поцелуями. Она мне читала его письма, некоторые свои. Это были послания безумно влюбленных людей, влюбленных со всем жаром юности. Ей 72 года, ему 84!!
Она его просила сжигать ее письма, но он успокаивал ее, говоря, что его корреспонденция неприкосновенна.
В один прекрасный день его жена нашла несколько ее писем, одних из самых пылких. Мужу влетело, а героиня получила от жены очень умное письмо. Оно было мне показано.
Жена удивлялась, как могла умная женщина в ее годы вести столь предосудительную переписку. Когда муж целует ручки ее молоденьким ученицам (она пианистка) и слегка ухаживает за ними, ее это не беспокоит. Но такие бурные чувства, такая пылкая переписка могут довести его до удара. Надо считаться с возрастом.
Героиня романа ответила тоже очень остроумно, обратив все в шутку.
Я ей сказала: «Миг один, и нет волшебной сказки...»733.
Она была очень расстроена, беспокоилась за него...
Недавно я получила от нее письмо, где она пишет: волшебная сказка продолжается. Отпуск свой она провела, как всегда, у родных. Была у него, подружилась с женой, принуждена писать письма для прочтения мужа и жены. Надо добавить, что эта переписка очень далека от цидулек каких-нибудь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны734. Нет, это письма любовников «на
ежедневно просыпаюсь в 6 утра и мучительно думаю, как я выкарабкаюсь. Долг надо мной все растет и растет, я все жду, когда он меня раздавит, и в то же время надеюсь с Божьей помощью осилить все трудности.
Что только не делалось для того, чтобы лишить колхозника возможности иметь собственную скотину. Было запрещено косить по канавам, в лесу, если заставали на месте преступления, осуждали на 5 лет. Все прирезывали своих коров. Наша молочница рассказывала, что фининспектор приходил всегда с обыском, нет ли скрытой скотины, ходил по хлевам и хрюкал в надежде, что на это хрюканье отзовется спрятанный поросенок. Софья Павловна (молочница) изображала в лицах хрюканье фининспектора, на которое поросенок неминуемо должен был откликнуться, я хохотала до слез.
Не помню, по какому поводу, А.А. сказала: «Нас с вами не надо учить любви к своей родине, а теперь учат». — «И хорошо, что учат, — сказала я, — это лучше, чем либеральное: чем хуже, тем лучше — нашей интеллигенции времен Японской войны». На это А.А.: «Наши либералы после Цусимы послали поздравительную телеграмму микадо. Тот поблагодарил и порадовался тому, что они не его подданные».
Большая и задумчивая птица
Летит в закат. И лиловеет лес.
Мне хочется бестягостно проститься
С земным теплом, с прозрачностью небес.
И я несу изношенное тело
В смолой и влагой полные часы,
Чтоб легче было разум охладелый
Излить на землю каплями росы.
Медлительно и сладко расставанье
С тенями чувств, ошибок и утрат.
В безрадостном полусуществованьи
Да растворится соль моих утрат.
И радостно и горестно сознанье,
Что плоть мою победно обовьют
Кривые сосны алчными корнями,
И выпьют не спеша, как воду пьют.
Что все забудется и все простится,
Все пролетит, как солнца алый дым,
И будет только вечер. И над ним
Полет большой и одинокой птицы
Красный лист
Красный лист ложится с тихим звоном
На сухой и строгий чернозем.
Здравствуй смерть, шумящая по кленам,
Я не вздрогну в холоде твоем,
Но вздохну и улыбнусь, услышав,
Как в груди, качаясь и звеня,
Ударяет с каждым взмахом тише
Маятник, измаявший меня.
Дни бегут, и ветры нарастают,
Устремясь к назначенной мете,
В небе черный снег грачиной стаи,
Всплески смерти, черная метель.
Полная трудами и годами,
Полыханьем листьев и зари
В хрупком и прозрачном увяданьи,
Жизнь моя, развейся и умри!
Слышу в воздухе неоглашенном
Приближенье радостной беды.
Красный лист ложится с тихим звоном
На мои забытые следы.
«Бог есть то неограниченное все, чего человек осознает себя ограниченной частью... Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует... Бога мы сознаем только через сознание Его проявления в нас». Л.Н. Толстой. Продиктовано А.Л. Толстой в Астапове240. И не верят в него те, кто его не ощущает.
Как тяжело человеку, жившему в ХХ веке общеевропейской жизнью, существовать в XVI, за Китайской стеной, за «железным занавесом», среди всеобщего одичания и забвения самых элементарных европейских навыков воспитанности, любви и внимания к ближнему. Иногда я это особенно мучительно остро ощущаю.
Солнце не светит — арестовано. Почему? За что? — А как же, ведь оно каждый вечер склоняется на запад.
Обывательские анекдоты. Два еврея сидят на концерте Ойстраха. Мойша плачет и говорит соседу: «Смотри, Абраша, один еврейский мальчик играет, а пятьсот человек плачут». — «И чего тут плакать, Мойша. Я знаю одного грузинского мальчика, который-таки не играет, а сто восемьдесят миллионов плачут».
