Проблемы, – говорил Юнг, – не решают, над ними поднимаются.
твенную комедию с персонажами из Достоевского.
В жизни Юра был плотным и улыбчивым, как Чичиков, но внутри него полыхало зловещее пламя, которое иногда опаляло не только страницы, но и жизнь. Однажды он заночевал у нас после бурного застолья. Утром все гости встали помятыми, но только у Мамлеева черный пиджак со спины был испачкан известкой. Мажущаяся краска встречалась в уборной, но на потолке, до которого в нашем старом доме было добрых три метра. Мы провели следственный эксперимент и обнаружили, что, даже стоя на унитазе, Мамлеев не мог испачкать пиджак. Оставалась левитация. Несколько лет назад мы встретились в Москве, и я напомнил Юре об этой истории. Он ей обрадовался, но тайну не раскрыл, а теперь унес ее в могилу, от которой он, в сущности, никогда далеко не отходил и в которую он, вероятно, не очень верил.
Борис не пишет песен, он их находит в общем потоке жизни. Вынимая из него то слово, то аккорд, он орудует пинцетом интуиции, оставляя разум праздным. По привычке надеясь урвать главное, я часто хватаюсь за строчку-другую. Но, подержав, отпускаю обратно, чтобы она приросла к песне, словно ветка коралла – цветная и твердая.
Гребенщикова нельзя толковать. Он слишком целен для любой трактовки. Борис мыслит только песнями. Как в шуме моря, в них все понятно и непереводимо. Может, поэтому чаще всего я слушаю его русско-абиссинский альбом, в котором нет ни одного человеческого слова. Зато каждое из них – в точку, расположенную, как и должно чистому искусству, везде и нигде.