«Слишком стремительно падаешь вниз, но успеваешь понять,
Что все эти дни, всю недолгую жизнь, ты привыкал умирать».
русский человек, конечно, человек суши, мха, целины и тумана: он исторически растворен в каком-то эстетико-психологическом бледном мареве пораженчества, в «плаксивой эмоциональности», если цитировать Лимонова
спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
Его профиль был почти красив, как обломок обвалившейся в море скалы, но почти так же сер и мертв.
В конце концов, есть вещи, с которыми человек должен справляться в одиночестве.
Весну, ставшую для него воплощением смерти, он уже дважды переживал взаперти.
— И что же еще в этом мире тебе не нравится?
Лиза сделала несколько жадных глотков и улыбнулась ему в ответ.
— Дай подумать. М-м-м… Много всего. Книжки по мотивации, хюгге, напыщенность, радикализм на словах, отдых по путевке, ароматные палочки, солнечная погода, нешерстистые звери…
— Да уж, немало всего… — Мара засмеялся. — А что тебе нравится?
— Ну, я люблю крепкий чай и кофе со сливками, хотя можно и с соевым молоком. — Она подмигнула. — Курить, спать, улыбчивых домохозяек — если наблюдать за ними издалека, — общественный транспорт, Москву и Питер, одежду, секонд-хенды, пирсинг — хотя себе делать боюсь, — пилить ногти, иногда кусать, цветные волосы, медицинские статьи о неизлечимых болезнях, которые меня не касаются, все полосатое, ездить с мамой в магазины… когда она еще брала меня с собой; сидеть с подругой в пустом кафе, смотреть дурацкие шоу на ютубе
бходя эту неприятную водную преграду, он думал о том, что бесконечность для русского человека — это дорога, или, если точнее, почва. Вода в таком случае, если продолжать эту мысль (Мара не мог так просто оставить мысль о воде в покое), является границей, прерывающей почву; то есть вода по своей сути чужда русской ментальности. Мара вспомнил что-то из философа Дугина — о людях суши и людях моря; тогда русский человек, конечно, человек суши, мха, целины и тумана: он исторически растворен в каком-то эстетико-психологическом бледном мареве пораженчества, в «плаксивой эмоциональности», если цитировать Лимонова; вечно тянется перед русским человеком дорога за тридевять земель, на которой предстоит ему износить столько-то пар железных сапог, и не остановится он, наверно, до тех пор, пока не забудет свою землянку, свое разбитое корыто и не выйдет наконец к синему морю, где до самой смерти будет высматривать золотую рыбку…
В Москве, в Крылатском районе, есть один укромный уголок, будто пришитый к миру грубой нитью. Под Крылатским мостом со стороны Филевской набережной, где у полей для гольфа Москва-река делает крутой поворот, начинается неприметная Островная улица. Зажатая между рекой и гребными каналами, она огибает Крылатский полуостров, протягивает отросток-тупик к запустелому комбинату детского питания и к спортбазе для гребцов. По Островной улице изредка ходит единственный маршрутный автобус, почти всегда полупустой. Весной и летом можно увидеть припаркованные кое-где автомобили спортсменов или гостей гольф-клуба; в остальное же время, поздней осенью и зимой, Островная улица с большой долей вероятности превращается в постапокалиптическую декорацию для малобюджетного фильма ужасов.
Скучать и ненавидеть — только для этого я, наверно, родилась.
