Бегу по тропе, с сердцем, бегущим чуть впереди меня
Дни зудят, как комарики, пьют любовь, а потом чешется
Соснора говорит: нет в живых тех, кто любил. Вот, собственно, и все, что можно сказать об этом
Часовенька Шивы. Сива, Сива, кивает старушка, звук «ш» они часто не выговаривают. Сивка-бурка, именно что.
Душа входит в тело, как в тишь голос, который кажется не твоим, а потом в стороне от себя они расплетаются и звучат на чужом языке.
Наверно, Аджанта — один из последних на земле визуальных порталов в ту эпоху, в тот мир, к тем людям.
Но оно, время, и особенно в Индии, еще и баньян: ни ствола, ни корней, ни ветвей, ни начала, ни конца, одно в другом, в этом дереве-роще, узоре превращений. Здесь, в этом мгновении. Где нас нет.
Все, чего я «желаю», говорит он, — это чтобы центр был разрушен. Я вижу, что он — причина всяческого страдания.
Но я не знаю, как из тех миров, где мы оказались сейчас, разговаривать, и лишь эта немота приносит хоть какое-то облегчение, продолжая наш очень тихий внутренний диалог, который, наверное, уже никогда не смолкнет, пока мы оба живы.
Лес тут волшебный, как в светлой страшной сказке. Многослойный, со странствующими ландшафтами, вавилоном деревьев — и юных, подрагивающих на ветру, и недвижных великанов в десять обхватов, и этой желтой тигриной травой с белеющими в глубине обглоданными жизнями, с озером, меняющим облик дюжину раз на дню.
