Роман как литературный жанр предназначен для другого, скажем для того, чтобы мы перестали недооценивать преграды и поняли, что от пения сирен не спасешься, просто заткнув уши пробкой корректности.
мы облепляем друг друга смыслами, которые для нас важны, проецируем друг на друга собственные идеалы и надежды, подсознательно ищем друг в друге спасение. Пусть это прозвучит как предупреждение, но важно, чтобы другой человек мог дышать: нести на своих плечах чужие надежды бывает непросто, а идеалы часто тяжелее, чем свинец. Никому ведь не хочется носить на себе кольчугу, сплетенную из чужих ожиданий.
Желание превращает нас в должников, а страсть наполняет душу – так звучал мой главный тезис.
И когда я спросил, почему иногда интереснее изучать знание о какой-то вещи, чем саму вещь, именно этот студент ответил: “Потому что наше знание о вещи – это и есть ее сущность”.
“По-настоящему изменить человека могут только любовь и смерть. Слышите, дети? Любовь и смерть – ничто другое вас не изменит. Ни о чем другом и говорить не стоит. Лишь любовь и смерть – уж поверьте”.
Здесь все еще задавались по-настоящему важными вопросами, уже не интересовавшими социологию; правда, платой за это была терпимость ко всяким побочным эффектам, сопровождавшим безуспешные поиски ответов на те самые вопросы, – к болезненному нарциссизму, разнообразным пагубным привычкам, хронической депрессии, а в более легких случаях – к несносному самодовольству и неискоренимой бестактности.
Какой смысл вставать, если главные события дня уже случились?
Что до меня, то если я чувствую, что в жизни моей происходит перелом, то не благодаря тому, что я приобрел, а благодаря тому, что утратил
Что до меня, то если я чувствую, что в жизни моей происходит перелом, то не благодаря тому, что я приобрел, а благодаря тому, что утратил
Но я молчал и думал, что ты нужна мне не по какой-то конкретной причине, но что в этом есть, наверное, какой-то смысл, что так правильно, и больше тут добавить нечего.
