Выбор издателя Ad Marginem Александра Иванова

Это библия декаданса, настольная книга Оскара Уайльда. Обратим внимание на третью главу, где герой романа дез Эссент описывает свой круг чтения (латинская проза) как альтернативу школьному латинскому канону, или «неклассику». Тем самым он впервые в мировой литературе демонстрирует нам, как возникает канон: через альтернативное, неканоническое, неправильное, нешкольное чтение. Все современные списки книг генеалогически восходят к этому гюисмансовскому перечню «другой» литературы, даже если авторы этих списков не читали «Наоборот» или если сами их списки притворяются каноном (как, например, известный список Бродского).

Сборник мини-трактатов малоизвестного участника ленинградского кружка обэриутов (Хармс, Введенский и др.) 20–30-х годов прошлого века. Трактат «Исследование ужаса», давший название сборнику, открывается загадочной фразой: «В ресторане невольно задумываешься о пространстве». Возможный смысл этой фразы в следующем. Главный текст, который мы читаем в ресторане, — это меню. Блюда в меню представлены в виде одновременного множества названий — вовсе не обязательно читать (и заказывать) их последовательно, от закусок к десертам. Следовательно, способ смысловой сборки меню — не временной (так, например, собирается мышление и субъект у Канта), а пространственный, по смежности (или по соседству). Именно поэтому в ресторане мы невольно задумываемся о пространстве.

Собрание коротких текстов основателя движения ситуационистов, возникшего во Франции в 50-е годы прошлого века. Понятие «ситуация» восходит к философии Сартра, который вкладывал в него идею фундаментального различия между вневременной «сущностью» и формирующейся здесь и сейчас ситуацией. Например, если мы ждем кого-то в кафе, то отсутствие того, кого мы ждем, образует смысл всей ситуации «я жду N. в кафе», а вовсе не всегда присущие этому месту признаки (запахи еды и кофе, звуки посуды, гул посетителей и т. п.). Ги Дебор распространяет сартрианское понятие ситуации на пространство всего современного мегаполиса. Мы живем не «в» городе как вместилище зданий и улиц, а формируем в нем некие «ситуации», бесцельно двигаясь по пространству, совершая остановки-зависания, образуя сеть случайных встреч, обрывков брошенных фраз, сближений, отдалений и прочего. То есть пространство города, согласно Дебору, ситуативно, скользяще, нефиксируемо, сетеобразно. Такое понимание пространства распространяется им на эстетику, политику, виды идентичности и т. д.

Дневник левого интеллектуала, одного из основоположников современной критической теории культуры. Любопытно, что в этом дневнике Беньямин не просто описывает Москву 1926 года, а совершает скрытые поиски пространств экономии средств в одном из самых дорогих городов мира. В 1925 году в СССР была проведена денежная реформа, в результате которой советский червонец стал одной из самых твердых валют в мире. Беньямину в Москве вечно не хватает денег, и он, например, с горестью записывает: «Бутылка минеральной воды стоит 1 рубль» (сверхдорого для немца!); или в очередной раз бредет по своей Виа Долороза к зданию Центробанка на Неглинной (единственный обменный пункт валюты того времени), чтобы поменять стремительно кончающиеся дойчмарки на рубли. При этом сам Беньямин продолжает оставаться типичным буржуазным потребителем, приценивающимся ко всему, что можно купить. Короче говоря, тайна нетоварной, дешевой (почти бесплатной) Москвы так и осталась для него нераскрытой, несмотря на то что он провел в городе почти два месяца.

Геннадий Шпаликов — советский Ги Дебор, удивительный поэт, сценарист и режиссер. Как и Дебор, Шпаликов имел выраженное пространственное мышление, а само пространство понимал не как вместилище тел, а как способ сборки души в промежутках, просветах, промельках бесцельных, незапрограммированных движений-скольжений по городской среде. Этот способ движения Ги Дебор называл détournement — отклонение, незаконное, реверсивное присвоение, когда захваченные чужими смыслами пространства и культурные знаки присваиваются через их смысловое выворачивание наизнанку или простой сдвиг значения. Именно так действовал Шпаликов с анонимным, казенным пространством советского города, романтизируя его самые банальные углы и закоулки.

Первый, причем не только по времени, роман русского модернизма. Фабула романа (один день из жизни петербургского сенатора Аблеухова) напоминает фабулу джойсовского «Улисса» (один день из жизни дублинца Леопольда Блума), с той только разницей, что сенатор взрывается бомбой террориста. Собственно, модернизм Белого проступает не в сюжетной конструкции романа, а в повествовательной утопии автора — написать не роман о взрыве бомбы, а роман-взрыв, роман, в котором взрывается языковая оболочка образов, формируя новое пространство, напоминающее пространство картин Брака, основателя кубизма: кусочки фраз, детали образов, обрывки сюжетных линий, разметаясь, образуют пространство Петербурга, города-взрыва. Обратим внимание на фразовые конструкции Белого: многие предложения в романе никак не могут закончиться, их взрывообразный ритм задается бесконечными точками с запятыми, которые образуют эффект задыхающейся, неостановимой речи истерика.

Еще один русский текст, создающий мощный пространственный эффект, эффект ровного, стирающего индивидуальные различия героев и ландшафтных образов, движения в степи, где цель (посещение ярмарки и определение Егорушки в гимназию) — ничто, а движение — все. Писатель Михаил Пришвин выделял в этой чеховской повести один мощный образ-диссонанс — брата трактирщика, еврейского юношу Соломона, который пытается усилить выравнивающий эффект степи своей собственной «теорией относительности». Я ничтожен по сравнению с вами, как вы сами ничтожны по сравнению с N, главным богачом края, говорит он гостям, но те, убаюканные степью, лишь отмахиваются от его слов. И зря, полагает Пришвин, усматривающий в соломоновой теории относительности один из истоков русского революционного нигилизма.

Сборник эссе 1920-х годов немецкого журналиста, молодого интеллектуала, близкого к кругу Франкфуртской школы, будущего основателя современной кинотеории. Главное эссе, давшее название сборнику, является попыткой уловить трудно фиксируемую разницу между толпой и массой. Казалось бы, масса — это и есть толпа, явление, поразившее своих первых наблюдателей (например, Фридриха Энгельса) еще в XIX веке. Но Кракауэр, фиксируясь на странных образах коллективных фигур, «сделанных» из тел молодых спортсменов, угадывает суть различия между ними. Масса, в отличие от толпы, не состоит из отчужденных друг от друга индивидов-одиночек. Напротив, она, масса, странным образом преодолевает отчуждение, сливает одиночек в единый орнамент, в новое, преображенное экстатическими практиками, социальное тело. Русский философ Михаил Рыклин удачно назвал пространства формирования массовой телесности «пространствами ликования». Нам ли, жителям российских мегаполисов, не знать этих пространств: широких проспектов, необъятных площадей, огромных стадионов, где ликующие экстатические толпы сливаются в единую массу, преисполненную энергией счастья и всесокрушающей мощи.

Удивительный трактат начала XVI века посвящен формированию идеального дворянина при дворе герцога Урбинского. Казалось бы, какое нам дело до всего этого? И правда, почти никакого, если бы не пара глав этого трактата, посвященных той трудноопределимой черте идеального придворного, которую Кастильоне связывает с непринужденностью, естественностью, изысканной простотой его поведения, его манер, облика в целом. Два слова — одно греческое, другое латинское — позволят нам приблизиться к этому феномену. Вот они — «kharismos» и «gratia». Греческая «харизма» и латинская «грация» — богословские понятия, означающие благодать, божественное промышление о человеке. В греческом слове преобладает семантика пассивного преемства, помазанничества божия; в латинском мы распознаем оттенок активного претворения благодати в человеческом поведении, в изяществе и грациозности одаренного ею. Быть идеальным придворным (дворянином, благородным мужем), по Кастильоне, значит быть одаренным божественной благодатью. Но благодать не означает никакого преувеличенного могущества, никакой внешней выделенности и отличия. Напротив, как и дарующий ее, она исполнена кенозиса (самоумаления), простоты и естественной непринужденности, она как бы защищает этими достоинствами того, кто призван ею к особой миссии служения и подвига.

Сборник небольших лирических и философских эскизов, набросков, этюдов, написанных в 20–30-х годах прошлого века. Их автор — немецкий писатель, мыслитель, ученый-любитель, офицер, прошедший обе мировые войны, кавалер высшей воинской награды Германской империи. Мой любимый отрывок из этой книги имеет заголовок «Desinvolture» — французское слово, означающее непринужденность. Юнгер записывает притчу. В зале за одним столом сидят несколько мужчин. На столе — блюдо с единственным яблоком на нем. Мужчины напряжены, они готовы к поединку за право обладать этим яблоком, плодом власти и могущества. Вот-тот начнется кровавая схватка. И вдруг слышатся чьи-то шлепающие шаги. В зал входит маленький босой ребенок, подходит к столу, непринужденно берет яблоко и начинает его есть. Все мужчины расслабленно выдыхают задержанный в груди воздух: слава богу, вот он, тот, кому по праву принадлежит это яблоко и символизируемая им власть. Эта притча про то, что власть не обязательно принадлежит самому сильному или смелому — она может принадлежать и тому, кто просто берет ее, как яблоко с тарелки, непринужденно и естественно. Именно так и выглядит харизма, полагает Юнгер. И там, где власть теряет ее, где она держится не естественной милостью и грацией, а показной силой или моралью, там наступает безвластие — время, когда вот-вот в зал войдет тот самый ребенок из притчи и съест оставленное всеми яблоко власти.