«Как приказчик лавку, открываю с утра компьютер…»
Как приказчик лавку, открываю с утра компьютер,
шевелю ушами и безглазою белой мышью,
шевелю губами, как латыноязычный патер,
отпеваю мессу свою скоморошью.
Как товарищ Сталин, знаю толк я в языкознаньи,
сохранить, раскодировать, выслать – я всё умею,
но какие-то, некие вдруг выпадают звенья,
и тогда я сижу и маюсь по месяцу маю.
«Свет мой зеркальце, в которое…»
Свет мой зеркальце, в которое
отродяся не гляжусь,
расскажи ты мне историю,
чтобы ужас, чтобы жуть.
Чтобы сердце хладнотёплое
содрогнулося до пят,
чтоб видение утоплое
проскочило водопад.
Чтоб валилась, как из видика,
страхов скрежущая жесть,
чтобы страшненькая выдумка
заслонила то, что есть.
«Под кого ты косишь?…»
Под кого ты косишь?
Чье ты сено косишь?
Стонет в горле, как свищ,
комар-долгоносик.
Чья трава на лугу
выкошена дó дна?
Чей ручей на бегу
стал водой подлёдной?
Чей комар? Чей Макар
не телят гоняет —
со свечи сняв нагар,
смотрит вниз с верхних нар,
сам же догорает…
«И Ирода-царя…»
И Ирода-царя,
и – и Иродиады
запнешься, говоря
и имена, и даты,
и Иоанн главой
Предтеча лёг на блюдо,
и не было у люда
– никто не поднял вой —
ни гнева, ни досады,
и римские солдаты
замучили шутя
вифлеемское Дитя.
«Книжку читаю…»
Книжку читаю —
книжка в руках рассыпается.
Таю, не таю —
сосулька в груди просыпается.
Сплю ли, не сплю ли —
через горло сыта сновиденьями.
Сыплются пули
прови´денья ли, Провиденья ли.
Сыплют горохом
по тонкому льду и прозрачному.
Катятся эхом
наживо, наголо, начерно.
На коленях в огороде
Не пою, а подпеваю
голосу снаружи.
Надеваю, набуваю
галоши на уши.
Духом чару выпиваю
зелена вина.
Забываю, забываю,
в кого я влюблена.
Пропадаю, выпадаю,
словно соль в осадок.
Не полю, не прободаю
в огороде грядок.
«Еще неделя февраля…»
Еще неделя февраля
с костлявым лишним днем.
Тепла зима, кругла земля
и крýжит кверху дном.
Как со сумчатого зверька,
мы свалимся с нее.
Земля – кисла, зима – горька,
а небо – СИНЕЁ…
Zimeysa
Полустанция Зимейса
из проезжего окна.
Изумися, изумейся
над изгибом полотна.
Изумляюсь, из-умляюсь,
из ума на всем скаку,
глаза жмурю как умляут
над ухмылкою как U.
На стихотворение Олега Юрьева «Толстый Фет»
Печаль моя… и тёмен Фет,
бесприлагательный, некроткий,
неукрощенный, некороткий,
не свéтящийся на просвет.
А на подушке Дездемона,
умучена, удручена,
и смотрят мёртво, беззаконно[4]
два веницейские окна.
Как приказчик лавку, открываю с утра компьютер,
шевелю ушами и безглазою белой мышью,
шевелю губами, как латыноязычный патер,
отпеваю мессу свою скоморошью.
Как товарищ Сталин, знаю толк я в языкознаньи,
сохранить, раскодировать, выслать – я всё умею,
но какие-то, некие вдруг выпадают звенья,
и тогда я сижу и маюсь по месяцу маю.
«Свет мой зеркальце, в которое…»
Свет мой зеркальце, в которое
отродяся не гляжусь,
расскажи ты мне историю,
чтобы ужас, чтобы жуть.
Чтобы сердце хладнотёплое
содрогнулося до пят,
чтоб видение утоплое
проскочило водопад.
Чтоб валилась, как из видика,
страхов скрежущая жесть,
чтобы страшненькая выдумка
заслонила то, что есть.
«Под кого ты косишь?…»
Под кого ты косишь?
Чье ты сено косишь?
Стонет в горле, как свищ,
комар-долгоносик.
Чья трава на лугу
выкошена дó дна?
Чей ручей на бегу
стал водой подлёдной?
Чей комар? Чей Макар
не телят гоняет —
со свечи сняв нагар,
смотрит вниз с верхних нар,
сам же догорает…
«И Ирода-царя…»
И Ирода-царя,
и – и Иродиады
запнешься, говоря
и имена, и даты,
и Иоанн главой
Предтеча лёг на блюдо,
и не было у люда
– никто не поднял вой —
ни гнева, ни досады,
и римские солдаты
замучили шутя
вифлеемское Дитя.
«Книжку читаю…»
Книжку читаю —
книжка в руках рассыпается.
Таю, не таю —
сосулька в груди просыпается.
Сплю ли, не сплю ли —
через горло сыта сновиденьями.
Сыплются пули
прови´денья ли, Провиденья ли.
Сыплют горохом
по тонкому льду и прозрачному.
Катятся эхом
наживо, наголо, начерно.
На коленях в огороде
Не пою, а подпеваю
голосу снаружи.
Надеваю, набуваю
галоши на уши.
Духом чару выпиваю
зелена вина.
Забываю, забываю,
в кого я влюблена.
Пропадаю, выпадаю,
словно соль в осадок.
Не полю, не прободаю
в огороде грядок.
«Еще неделя февраля…»
Еще неделя февраля
с костлявым лишним днем.
Тепла зима, кругла земля
и крýжит кверху дном.
Как со сумчатого зверька,
мы свалимся с нее.
Земля – кисла, зима – горька,
а небо – СИНЕЁ…
Zimeysa
Полустанция Зимейса
из проезжего окна.
Изумися, изумейся
над изгибом полотна.
Изумляюсь, из-умляюсь,
из ума на всем скаку,
глаза жмурю как умляут
над ухмылкою как U.
На стихотворение Олега Юрьева «Толстый Фет»
Печаль моя… и тёмен Фет,
бесприлагательный, некроткий,
неукрощенный, некороткий,
не свéтящийся на просвет.
А на подушке Дездемона,
умучена, удручена,
и смотрят мёртво, беззаконно[4]
два веницейские окна.
