фактичности и полноте человеческого опыта, которые не схватывались ни пером Карамзина, ни даже «голой», по выражению Толстого, прозой Пушкина. Снова, хотя уже совсем по-другому, «кисть живописца» спасает то, что сухая мысль способна была только разрушить. Однако само возвращение эстетической доминанты в историю в «Войне и мире» происходит существенно иначе, чем в карамзинский период [750].