Ей нельзя умирать — и не только потому, что тогда я сам могу не выжить. Ей нельзя умирать, потому что я знаю, что, даже если выживу, не смогу без нее жить. Где-то между потрясением от нашего влечения на той башне и пониманием, что она рискнула жизнью, отдав в тот первый день на парапете сапог другому, и тем днем, когда она метнула в меня кинжалы под дубом, я дрогнул. Надо было догадаться о том, как нам опасно сближаться, уже когда я положил ее на лопатки и показал, как легко она могла бы убить меня на мате, — этой уязвимости я не показывал никому другому, — но я только отмахнулся от неоспоримого влечения к несравненной женщине. Глядя на ее победу на Полосе, глядя, как потом она защищала Андарну на Молотьбе, я дрогнул, пораженный и ее умом, и ее благородством. Когда я ворвался к ней и увидел предательскую руку Орена на ее горле, тот гнев, из-за которого оказалось так легко прикончить всех шестерых, не поведя и бровью, должен был намекнуть, что я лечу в пропасть. А когда она улыбнулась мне, освоив щит в считаные минуты, когда ее лицо озарилось под падающим снегом, я окончательно пал.

Мы еще даже не целовались, а я уже влюбился