Когда она стала матерью, жизнь оказалась еще тяжелее. Материнские ожидания от ребенка, как оказалось, тоже оказались невозможно высокими. И каждый раз, когда ребенок их не оправдывал, ее естественным рефлексом было его презирать. Другими словами, каждый раз, когда он (ребенок) грозил скомпрометировать высокие стандарты, которые, как казалось матери, были для нее всем, внутри, материнская инстинктивная ненависть к себе, как правило, проецировалась наружу и вниз – на самого ребенка. Эта тенденция усугублялась тем, что в разуме матери между ее личностью и личностью ребенка существовала очень тонкая и незаметная грань. Ребенок в каком-то смысле казался отражением матери в уменьшающем и очень кривом зеркале. Так, каждый раз, когда ребенок был грубым, жадным, грязным, глупым, эгоцентричным, жестоким, непослушным, ленивым, опрометчивым, своевольным или ребячливым, самым глубоким и естественным рефлексом матери было презрение к нему.
Но она не могла его презирать. Ни одна хорошая мать не презирает своего ребенка, не осуждает, не обращается плохо, ни в коем случае не желает ему вреда. Мать это знала. И ее стандарты для себя как матери были, ожидаемо, чрезвычайно высокими. Так, когда бы она не «оскользнулась», «сорвалась», «потеряла терпение» и в итоге выражала (или даже чувствовала) презрение (хотя бы на миг) к ребенку, мать мгновенно впадала в такое самоедство и отчаяние, что, казалось, их невозможно выдержать. Потому мать всегда была в состоянии войны. Ее ожидания находились в фундаментальном конфликте. Конфликте, в котором, как ей казалось, на кону стоит сама ее жизнь: не перебороть инстинктивное недовольство ребенком значило заслужить ужасное, сокрушительное наказание, которое, как она знала, она исполнит сама, внутри. Она была настроена – отчаянно – преуспеть, удовлетворить свои ожидания от себя как матери, любой ценой.
С объективной точки зрения мать в своих попытках самоконтроля добилась поразительного успеха. Во внешнем поведении по отношению к ребенку она была неустанно любящей, сострадающей, сопереживающей, терпеливой, теплой, несдержанной, безоговорочной, никто не замечал в ней способность осуждать, или не одобрять, или сдерживать любовь в любой другой форме. Чем презреннее становился ребенок, тем больше любви требовала от себя мать. Ее поведение, по любым стандартам, которые ожидают от выдающейся матери, было непогрешимым.
Но она не могла его презирать. Ни одна хорошая мать не презирает своего ребенка, не осуждает, не обращается плохо, ни в коем случае не желает ему вреда. Мать это знала. И ее стандарты для себя как матери были, ожидаемо, чрезвычайно высокими. Так, когда бы она не «оскользнулась», «сорвалась», «потеряла терпение» и в итоге выражала (или даже чувствовала) презрение (хотя бы на миг) к ребенку, мать мгновенно впадала в такое самоедство и отчаяние, что, казалось, их невозможно выдержать. Потому мать всегда была в состоянии войны. Ее ожидания находились в фундаментальном конфликте. Конфликте, в котором, как ей казалось, на кону стоит сама ее жизнь: не перебороть инстинктивное недовольство ребенком значило заслужить ужасное, сокрушительное наказание, которое, как она знала, она исполнит сама, внутри. Она была настроена – отчаянно – преуспеть, удовлетворить свои ожидания от себя как матери, любой ценой.
С объективной точки зрения мать в своих попытках самоконтроля добилась поразительного успеха. Во внешнем поведении по отношению к ребенку она была неустанно любящей, сострадающей, сопереживающей, терпеливой, теплой, несдержанной, безоговорочной, никто не замечал в ней способность осуждать, или не одобрять, или сдерживать любовь в любой другой форме. Чем презреннее становился ребенок, тем больше любви требовала от себя мать. Ее поведение, по любым стандартам, которые ожидают от выдающейся матери, было непогрешимым.
