Больше всего – о Пугаче, словно уходом своим уже были защищены от неугасшей злобы, и можно было помянуть чёрта даже к ночи.

– Я, братцы, видел его единый только раз, – рассказывал Ефимыч, вынув из-под усов трубку и для важности прищурясь. – Со стены крепости в Оренбурге. Мой расчёт тогда караул нёс на батарее. Тут вдруг внизу, под валом, бунтовщиков целая толпа собралась. Башкиры прискакали, визжат, галдят. Мы глядим – едет сам! Вылитый царь, честное слово! Выряжен пышно, с брызгу: кафтан парчовый и зипун кармази́нный, всё позументом в ладонь шириной обшито, шаровары у него канава́тные, полосатые, в козловые сапоги заправленные, а шапка кунья, с верхушкой бархата малинового и с кистью золотой. Ну, понятно, конь казачий, холёный, игре́невый; седло-то киргизское, с широкой круглой лукой, серебром оковано, и вся сбруя высеребрена. Рожа бритая, хоть и разбойная, да умная и лихая. Ну – царь, чего уж там!.. Ручкой нам помахал. А наш капитан озорник был: пальнём, говорит. Мы одну пушку зарядили, да как жогнем ядром! Эх, картечью надо было! Ядро в какого-то есаула прямо рядом с Пугачом ляпнуло. Есаула в клочья!