Иногда эта толпа фокусировалась в одном, страшном до рокового лице, преследовавшем его на променадах Бадена или Расколь­никова и Мышкина — в подворотнях Петербурга. Они все, достоевские, были одними на белом свете, совсем одними, в одиночестве окружающего их и ненавидимого, презираемого челове­чества, готового быть счастливым на слезинке замученного невинного ребенка, а потому несчастного, неисправимо несчастного человечества