И тут наконец Инга заплакала.
Она заплакала сначала тихо, с жалобными всхлипами, как будто примериваясь, а потом все громче, громче – села на корточки, продолжая сжимать бутылку вина, уткнулась лбом в колени и зарыдала в полный голос, скуля и подвывая, как собака. Все, что держало ее, какой-то прочный каркас внутри, который весь день сегодня понемногу ослабевал, вдруг разом сломался. Она плакала сразу обо всем. Об Илье, который не посмотрит на небо, о его неприкаянных рубашках в шкафу, о сливовом пироге, который испекла мама, и о самой маме, которая ее, оказывается, любила и перед которой ей было так стыдно. Она плакала об Алевтине, которая переживает, и о Максиме, который жалел ее саму, Ингу, даже не подозревая, какой чудовищный поступок она совершила и что она не заслуживает жалости. Она плакала, вспоминая, как волокла Илью по полу. Какое некрасивое перекошенное лицо у него было, когда он ее душил. Как она собирала изумрудную россыпь от шампанского. Как он хрипел. Она плакала от сострадания к себе и наконец-то – от сострадания к нему, к тому, какими жуткими были для него последние минуты. А еще от страха, от бессилия, от усталости и от сокрушительного знания, что это навсегда.