<…> Кто знает этот глоток кофе на Невском. Бросок мысли, крепкий дух с привкусом горечи. Чтобы жить и сказать прямо, отойди, глянь как бы сбоку на себя, а значит, других. Ты живешь, чтобы найти свою точку и самому стать мерой и порядком произошедшего. Это не слово, не звание — просто точка, твое место здесь, где кажется, что столики передвигаются, как фигурки шахмат. Все идет, и ты здесь, чтобы не сойти с пульса. Все никогда не идет как надо. Хорошо это тебе или плохо — не суть дела. Твое дело отсюда войти в то, как оно катится, просто чтобы называть вещи своими именами. И здесь продолжай: Мы выросли на развалинах какого-то другого города, и поскольку жизнь всегда рисовалась нам, как могло быть или может быть, мы благодарно прозябаем и тащим каждый в свой угол, чтобы дожить до лучших времен и загладить несправедливость судьбы. Ты будешь не прав, потому что в ответ будет много простых и больших слов. Выпей. Глоток, чтобы все стало крепко. Твое право быть не со всеми, чтобы потом было что рассказать и понять: здесь твое место, и здесь ты нужен. Чувство, доходящее до снобизма. Как в лучшей, кажется, повести Бориса Кудрякова: Здесь вопросов не ставят. Рюмку свинца изопьем и надкусим стекло.
Поэтому не найти пути в городе, идти по лунной тропе, как вьется высоко вдали серебряный арлекин, которому вторят горячие воды канала, аспидные цветы оград и сумрачные полукозлы на воротах. Лампа-паук покачивается на цепях, и не одиноко раздумывать над искорками окон в ночи, которые еще живы. Нет более глубокого и оцепеневшего времени, чем в состоянии разброда и близкой войны. Не за горами отсюда тысячи одинаково грязно одетых людей убивают друг друга, чтобы в жизни было очевидно, почему здесь, в тиши полумертвых кварталов, пропадают и гибнут другие тысячи. На обед в великокняжеском зале выйдут орлами двубровые рыла, и полузверские статуи на зданиях оживут. Тихо. Можно идти без суеты и не успевая в завтра, поскольку без воздушного вида жизни и без нашего участия друг в друге никакого завтра не будет — только множество вероятных и невероятных миров, беспорядочно лопающихся в нашей толпе на проспекте в этот каждый день. Когда город выглядит пусто, как слова, среди которых погибший Сергей вдруг засаднит у меня в сердце, потому что там все до боли сбывается и там каждый из нас носит свою толику смерти. Все поэты».
<1995>
В. Кондратьев. «Памяти Сергея Хренова (1956–1995)»
Поэтому не найти пути в городе, идти по лунной тропе, как вьется высоко вдали серебряный арлекин, которому вторят горячие воды канала, аспидные цветы оград и сумрачные полукозлы на воротах. Лампа-паук покачивается на цепях, и не одиноко раздумывать над искорками окон в ночи, которые еще живы. Нет более глубокого и оцепеневшего времени, чем в состоянии разброда и близкой войны. Не за горами отсюда тысячи одинаково грязно одетых людей убивают друг друга, чтобы в жизни было очевидно, почему здесь, в тиши полумертвых кварталов, пропадают и гибнут другие тысячи. На обед в великокняжеском зале выйдут орлами двубровые рыла, и полузверские статуи на зданиях оживут. Тихо. Можно идти без суеты и не успевая в завтра, поскольку без воздушного вида жизни и без нашего участия друг в друге никакого завтра не будет — только множество вероятных и невероятных миров, беспорядочно лопающихся в нашей толпе на проспекте в этот каждый день. Когда город выглядит пусто, как слова, среди которых погибший Сергей вдруг засаднит у меня в сердце, потому что там все до боли сбывается и там каждый из нас носит свою толику смерти. Все поэты».
<1995>
В. Кондратьев. «Памяти Сергея Хренова (1956–1995)»
