— Если я хотел иметь друзей, — сказал Хэслам, оглушая их словами. Что это было такое, что так усиливало звук его голоса, — изгиб нёба, форма черепной коробки, особенность голосовых связок? — Если я хотел быть своим — да, я должен был научиться никогда не повышать голос.

— Но это означало, что вы вообще не должны говорить, что вас никто не должен слышать, — сказал Гамаш.

— А что бы вы предпочли? — спросил Хэслам, превратив невинный вопрос в атакующий громогласный выпад. — Говорить, отпугивая людей, или помалкивать в обществе?

Теперь молчанием ответил Гамаш, он смотрел на мрачные лица за длинным столом, зная, что не только перед Кеном Хэс­ламом стоял этот вопрос, не только он делал такой выбор.

Молчать. В надежде, что не обидишь. В надежде, что тебя примут.

Но что случается с людьми, которые всегда молчат, нико­гда не возвышают голос? Все держат в себе?

Гамаш знал, что случается с ними. Все, что они проглатывали, каждое слово, каждая мысль ворочались внутри их, выхолащивая все человеческое. И в эту пропасть изливали они свои слова, свой гнев