Никто не мог сказать, сколько точно. Надпись с датой закладки над входом совсем стёрлась. Отец шутил, что мы живём в музее.

— А я вырос в приюте, — Дирин произнёс это так спокойно, словно не видел в своём сиротстве ничего особенного. — Мама умерла, когда мне исполнилось три года, отец погиб ещё раньше. Здорово, наверное, знать своих родителей.

— Ты совсем их не помнишь? — ахнула я.

— Совсем. Даже размытых образов в голове не сохранилось. И изображений никаких: я из маленькой деревни у самых льдов, там суровая жизнь, людям не до портретов. Девять месяцев в году лежит снег, представляешь? Ирвин потом все архивы перерыл, ничего не нашёл. Я его не просил, он сам хотел сделать мне приятное. Ирвин очень добрый, Мэй.

Мы вышли к небольшому скверику — четыре аляповатых фонаря с завитушками, две чугунные скамейки с деревянными сидениями, старые развесистые берёзы и бронзовый бюст неизвестного летта в центре. Похожий садик был и в Орлисе, только с памятником какому-то политику.

— Присядем? — предложил Дирин.

— С удовольствием. Ноги гудят. Давно столько не ходила.

— Я тоже. Обленился, всё на колёсах.

— Радуйся, что не на лошадях, — улыбнулась я. — В Катизе мне довелось ездить верхом. После нескольких часов в седле по… всё, в общем, болит.