Начиная с середины 1850‐х годов цензоры все больше думали о зрителе, его позиции и о том, как он интерпретирует драматические произведения. Цензорские отзывы этого периода наполнены многочисленными рассуждениями об эстетической природе рассматриваемых пьес, вложенном в них автором смысле и проблематике. Понимание цензорами общественной роли произведения и его нравственности оказалось теперь напрямую зависимо от этих вопросов. Так, по поводу пьесы М. Н. Владыкина «Мечты и действительность» (1880) цензор Фридберг писал: «Вся эта комедия представляется бездарным произведением, в котором тщетно было бы искать хоть одну светлую и здравую мысль, одно честное побуждение, один порядочный поступок» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 434). «Непорядочность» пьесы оказалась прямо связана с ее эстетическим уровнем. Именно по этому поводу цензор сожалел, что цензура «не уполномочена произносить запретительного приговора по вопросам чисто литературным» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 152), и винил Театрально-литературный комитет (об этой организации см. в экскурсе 4) в том, что он «нередко преследует предпочтительно экономические цели, вместо того чтобы стремиться к установлению беспристрастной литературной оценки» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 152). Впрочем, вопреки Фридбергу, Совет отказался руководствоваться литературными вопросами и запретил постановку пьесы. Другой пример — пьеса А. С. Ушакова «Преступление и наказание», переносящая на сцену события романа Достоевского. В 1867 году член Совета министра Ф. М. Толстой, рассматривавший ее, доказывал возможность постановки тем, что общий смысл произведения оказывается нравственным, несмотря на аморальность теории главного героя:

Словами Раскольников не выражает своего раскаяния, но самый факт добровольного его сознания и душевные его терзания в течение драмы красноречивее всяких слов. Следовательно, можно сказать, что в настоящем ее виде драма имеет нравственную цель (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 273).