некоторым данным, офицер штаба фронта, нашего фронта: не только мы засылаем к немцам таких вот Крамеров, увы, это улица с двухсторонним движением. Коли уж Радаев внезапно сорвался в Талашкевичи, это означает только одно: «Крот» замаячил на горизонте, и подполковник, как не раз случалось, будет лично руководить завершающей фазой операции, а следовательно, Крота будут брать…

У себя в кабинете, каюсь, я набуровил стакан водки и хватил одним духом – старый надежный способ снять нешуточное напряжение, тем более после такой истории. И задумался над тем, как мне теперь быть.

В данном случае я не обязан отчитываться немедленно, иначе связался бы с дивизионным управлением, что Радаев встретил бы с пониманием. Но сейчас… Никак не мог я изложить только что произошедшее на бумаге – хорошо представляю, как такой рапорт встретили бы. Примерно так, как я воспринимал рассказы Бареи. Разница, и нешуточная, в том, что теперь я относился к его рассказам крайне серьезно – а что еще оставалось?

И снова подумалось: что, если спецотдел, занимающийся странным, в нашей системе все же есть? Одно воспоминание из времен курсантской юности как раз на такое предположение и наталкивало.

Когда я оканчивал третий курс, к нам с инспекцией приехал комиссар госбезопасности третьего ранга, как разнес училищный «узун-кулак» – старый знакомец и бывший сослуживец нашего начальника. Колоритный был дяденька: два ромба в петлицах, шесть орденов, в том числе монгольский и тувинский, а уж знаки! К знаку «Заслуженный работник НКВД» мы привыкли – он был и у начальника, и у половины преподавателей из числа достаточно долго прослуживших. «Почетный работок ВЧК-ОГПУ», вручавшийся к пятнадцатилетию органов, встречался гораздо реже, я его видел только трижды, а некоторые из сокурсников не видели вообще. А вот такой же знак, но более ранний, к пятилетию ВЧК-ОГПУ, все мы узрели впервые в жизни. У приехавшего с инспекцией