— Господствует, достопочтенные друзья. Заявил, по утверждениям некоторых: беру, дескать, власть в свои руки. Беру власть! В свои руки! И не думает уходить.
Трактирщик улыбнулся:
— Ничего, друг мой, уйдет, уж поверьте, уйдет, и следа не останется.
Когда вечером я беру в руки произведение какого-нибудь почтенного и ценимого всеми автора, то чувствую себя так, будто принимаю ванну или стою под приятным душем, где вместо капель воды меня бесконечным потоком орошают слова, падая прямо в сердце и отмывая его от налипшей грязи.
Для иных людей чтение — та же необходимость, что покурить или, скажем так, почесаться. Был у нас в армии один сержант, едва в офицеры не вышел, да подкачало образование, аттестата зрелости не было. Так он, представляете, все деньги на книги тратил. И жалованье, и то, что ему присылали из дома. А как получал увольнительную — тут же в библиотеку или, если увольнение выпадало на воскресенье, оставался в казарме и целый день читал.
Ты должна в это верить. И должна знать: то, что творится на свете, пройдет. Рассеется без следа. То, что сегодня творится, идет против человека. Но человек добр! Поэтому всякое зло проходит. Зло человеку чуждо в той же мере, как чужда болезнь, от которой мы выздоравливаем и которая лишь тогда побеждает нас, когда мы не бережемся.
Жизнь подала тебе весть о себе, точнее, о том, зачем ты нужна в этом мире. Зачем живешь на земле. О том, что когда-нибудь ты тоже станешь одной из тех, кому мы обязаны всем. О том, что когда-нибудь и ты станешь мамой. Той, кого мы почитаем больше всего на свете. Перед кем человечество склоняет голову и перед кем мы, мужчины, всю жизнь чувствуем себя детьми. Ты станешь матерью. И все поймут, что счастье можно обрести только в том, чтобы делать тебя счастливой, избавлять тебя от печали. В том, чтобы оберегать и лелеять тебя, потому что тем самым они берегут и лелеют самих себя, — и грешат перед самими собой, если плохо с тобой поступают. И для всякого будет наказом жить согласно твоему закону, самому строгому и требовательному из всех. Согласно твоему закону, который гласит, что жизнь должна существовать ради жизни, ради жизни должен совершаться каждый поступок и каждое наше движение должно служить сохранению жизни. Для всех будет долгом жить на земле так, чтобы ничто не печалило и не обижало тебя, чтобы не преследовали тебя ни беды, ни страхи и чтобы ребенка, который в тебе зародится и которого ты будешь вынашивать под сердцем, тайная, сокрытая в крови память одаривала лишь красотой и добром.
Иными словами, чтобы не нарушать заведенных правил, я должен идти против велений природы. А венчает всю эту историю то обстоятельство — точнее, трагедия, причем наша общая, — что теперь даже не нужно сверяться с обычаем, поскольку этот проклятый обычай уже впитался в мельчайшие поры нашего существа, как чернила впитываются в промокашку, он вселился в меня и стал такой же неотъемлемой частью меня самого, как, скажем, почки, или родимые пятна, или желудочная кислота. И так происходит со всем. Придет мне, скажем, желание запеть на улице — нельзя, будут смотреть как на идиота. Захочется потянуться на улице — тоже нельзя, понятно, за кого меня примут. Или возникнет желание, вот, к примеру, прямо сегодня, сей божий день, не вставать с постели, а поваляться, понежиться под теплым одеялом, — опять же нельзя. Ибо обычай гласит: не ленись, в то время как праздность для всех нас — самое милое состояние. В самом деле, разве есть у нас долг важнее, чем прекрасное самочувствие. Тот, кто скажет, что это не так, не просто дурак, а дурак беспросветный. Хорошо, замечательно себя чувствовать — да это же величайшее дело. И надо быть законченным идиотом, чтобы не понимать величия этой мысли!»
Бог весть сколько лет или веков назад какая-то кучка людей напринимала законов, объявила, что хорошо и что плохо, что можно и чего нельзя, и сегодня мне — сегодня, а не тогда! — приходится жить так, как они в свое время придумали. При этом от нас даже не скрывают, что то, о чем мы думаем и как рассуждаем, совершенно не важно, главное — чтобы жили по правилам. Так оно и идет с тех пор, как я появился на свет, и мало-помалу дошло до того, что своей головой я уже ни о чем не думаю, а все оглядываюсь на их правила, словно глупый малец на старца — дескать, что он может подумать о том, что я делаю или собираюсь сделать.
мастер художественной фотографии. Кесеи. Меня зовут Карой Кесеи.
Все мы связаны с жизнью других людей и не можем поступать, как подсказывает нам сердце. Иногда ради них мы способны быть сильными, а иногда из-за них же должны быть слабыми. — Чуть помедлив, она прибавила: — Очень, очень сильными… и совсем-совсем слабыми!
— Дело ведь не только в самой начинке, но в неменьшей степени в том, каким образом мы будем ее закладывать. А чем будем шпиговать? Жареным салом! Только обжариваем его не до хруста, а до прозрачного состояния. Так вот, этим салом мы грудиночку и шпигуем. Но это еще не все. Теперь следует заложить то, от чего грудинка приобретет изумительный вкус. Как вы думаете, что это? Ну конечно, не знаете! Я и сам научился этому у человека, чей родственник был поваром не у кого-нибудь, а у самих Эстерхази. Можете себе представить, какой кухней он там заведовал… В общем, не догадаетесь все равно: нужно сыром грудинку нашпиговать! Да, сыром, вы не ослышались. Нарезаете на ломтики, совсем небольшие, тоненькие, длиною в полпальца. Ну а дальше — аккуратно закладываем эти ломтики рядом с кусочками сала, предварительно слегка поперчив, это само собой… И что затем происходит с сыром? В этом весь секрет! Когда мясо уже в духовке, ломтики сыра начинают плавиться. Они плавятся, плавятся… Ведь вы запекаете мясо на медленном огне, следя за тем, чтобы температура была постоянная, и сыр продолжает плавиться; он плавится, плавится, и вот, господа, аромат и вкус сыра пропитывает уже все мясо. Весь кусок обволакивает изумительная сырная пленочка… Вот тогда самое время грудинку отведать!
