Она слабая. Она и старое не может удержать, и новое создать не способна. Все у нее валится из рук. Все рассыпается, все расползается. Она – слабая.
Когда засыпала, казалось, будто о чем‐то невозможно важном, а когда проснулась, от слов остались одни только оболочки. Отсветы голосов: фиолетовый и желтый.
Вовка вдруг поняла, какой неустойчивый и непродуманный этот ее удобненький, «компактный» мир.
Если представить, что это компьютерная игра, то с утра ее сильно глючило.
– Вот еще. Ты с этим, с богатеем спорь, – Федя кивнул на Илью. – Он же нам оплатил купе. Наш личный миллионер.
Илья поморщился:
– Купе миллион не стоило.
– Ну и ладно, – хмыкнул Федя. – Все равно. Все финансовые вопросы – к нему. Наш дорожный банк.
Жизни бездействием не спасают.
Правильная, аккуратная речь никак не вязалась с озорной внешностью: девица была чуть старше Вовки, волосы заплетены в мелкие косички, на носу – крупные, будто намалеванные карандашом веснушки, а в губе – колечко.
– Можешь не возвращать, – разрешила консьержка, а потом зачем‐то и добавила: – Он сам вернется.
Вылез мастиф Журик, сверкая грустными красными глазами из-под морщинистых век. Был он псом породистым, со всеми документами, сын подарил – так рассказывала Зинаида Зиновьевна, – и звали его на самом деле как‐то очень длинно и неудобоваримо, так что у председательницы он получил кличку простую и короткую. С тяжеловесным видом мастифа она, конечно, совершенно не вязалась, но, судя по флегматичному выражению морды, Журику было совершенно все равно.
Марьяна Леопольдовна – статная, ухоженная, высокомерная – носила старомодные, но удивительно новенькие наряды. Она будто вынимала свои шляпки, шарфы и юбки из сундука, в котором консервировалось само время: никаких дырочек от моли, а ткани яркие, словно вчера только красили. И эти вот ее бесчисленные бусы? Под каждый туалет у Марьяны Леопольдовны находился свой аксессуар – тщательно подобранный под цвет, будто пипеткой в Фотошопе.
