Их имена, конечно, громки,
Но представители имён
Глупеют в быстроте времён.
К тому ж, скажу без дальних слов,
Я рад, что нет аристократов,
И если б не было рабов,
Я всех бы счёл за демократов;
Пускай нам будет жизнь легка,
Народу отдадим мученье,
На чернь взирая свысока,
В залог мы ей пошлем терпенье.
Зачем — не знаю, право, сам,
Хотел я волю дать слезам.
Меня влечет иной предмет,
Но все ж замечу непременно
Шпионами чрез десять лет?
Все будут на Руси священной;
Ну, в целой Руси, может, нет,
А в Петербурге несомненно.
Но мы оставим мрачный тон,
Задернем скорбную картину;
Ваш дух тоскою удручен,
Я вижу, вы уж близки к сплину;
Я вам кажуся Цицерон,
Который метит в Катилину[39]
Неумолимый приговор
И гневный, беспощадный взор.
Надменно вместе и несмело
Пред ним колено я склонил
И чувствовал, что русский был
Ложилась ночь, росла волна,
И льдины проносились с треском;
Седою пеною полна,
Подернута свинцовым блеском,
Нева казалася страшна,
Стуча в гранит сердитым плеском.
В тумане тусклом ряд домов
Смотрел печально с берегов.
Вдоль улиц фонари горят,
ещё безмолвна мостовая,
И лужи кое-где блестят,
Огонь печально отражая;
Но фонарей огнистых ряд
В ночи горит, не озаряя,
И звёзды ярко смотрят в ночь,
Но тьмы не могут превозмочь.
