– А я вообще никогда не торгуюсь, – сказала Тхор. – За все, что выторговал, Бог попросит заплатить дважды.
Она выглядела так, будто выгодно распродала хрусталь и платки, отомстила любовникам, подожгла собес, выкурила сигарету и выпила вина.
Волноваться было не о чем. Бергштейн угомонилась.
– А я вообще никогда не торгуюсь, – сказала Тхор. – За все, что выторговал, Бог попросит заплатить дважды.
Мысль об уникальном даре грела душу, но абсолютно не грела кошелек. Денег у Казаченко по-прежнему не было. В отличие от коллег, которые умудрялись брать конверты у больных до и после операций, ему никто ничего не приносил. То ли всем своим видом он показывал, что «у матросов нет вопросов, у матросов нет проблем», то ли выздоровевшие после операций благодарили исключительно Бога, но, так или иначе, Вадим сидел на одной зарплате. Скромной, ненавязчивой, местами даже декоративной.
Последней же каплей, навеки укоренившей Розу Марковну и всех ее отпрысков в хмурой душе бандита, стала метель. Метель была поистине пушкинской, с ураганным ветром, ломающим деревья, сбивающим с ног людей. Ранним утром мама посмотрела в окно на припадочный карагач, что молотил обледенелыми ветками о стекло, и приняла решение:
– Дина в школу не пойдет, а мальчиков отведу я – у них сегодня контрольная. Йося, Валерик, собирайтесь!
Выйдя из «дома сельского» и тут же упав на колени от штормового порыва, Роза Марковна скомандовала:
– Мальчики, поворачивайтесь к ветру задом, держите меня за руки и идите спиной вперед!
Схватив за варежку тощую ладонь Йоси и горячую лапищу Бабуина, она выпятила грудь навстречу метели и отважно зашагала вперед. Мелкая, хрупкая, в сером пальтишке с заячьим воротником, птичка-невеличка вела за собой худого подростка и громилу-бандита, распределяя на каждого равную долю своего громадного огненного сердца.
Нам всем есть что терять. И порой это несоизмеримо больше, чем наши мечты…
Как можно быть несчастным, если в мире есть мороженое? – звонил он на ходу Мире. – Это же так бомбически вкусно! Это же оргазм! Эйфория!
Белый – как цвет тотального неучастия, равнодушия и высокомерия – поглощал все другие краски, убивал личность, нивелировал желания.
обожженные хлыстом, ревели гортанно, вытянув могучие шеи и опустив ресницы.
Свеча у изголовья Адама заметалась, заполошно цепляясь за жизнь, и погасла
Это ведь так важно, когда тебя обнимают на прощанье…
