Любая форма протеста против этой тирании понятна. Диалог невозможен. Чтобы мы должным образом жили и умирали, вещи должны иметь должные имена. Давайте восстановим силу наших слов.
Это написано ночью. На войне тьма не занимает ничью сторону, в любви темнота подтверждает то, что мы вместе.
Самое красивое море
еще не было пересечено.
Самый красивый ребенок
еще не вырос.
Самых прекрасных дней
мы еще не видели.
И самые прекрасные слова,
которые хотел тебе сказать,
еще не сказал.
Они взяли нас в плен,
заперли нас:
я внутри стен,
ты снаружи.
Но это ничего не значит.
Хуже всего,
когда люди — сознательно или нет —
носят тюрьму внутри…
Большинство вынуждены так жить,
честные, трудолюбивые, хорошие люди,
заслуживающие, чтобы их любили так же сильно, как я тебя
Когда мои слова были пшеницей,
Я был землей.
Когда мои слова были гневом,
Я был бурей.
Когда мои слова были камнем,
Я был рекой.
Когда мои слова превратились в мед,
Мухи облепили мои губы [10].
Махмуд Дарвиш
Как так вышло, что я всё еще жив? Скажу вам, я жив, потому что сейчас временный дефицит смертей. Я говорю это с усмешкой, с противоположной стороны желания нормальной, обычной жизни.
В то же время существуют многочисленные, разрозненные, исчезающие языки, с помощью которых можно придать жизни смысл, даже если этот смысл трагичен.
Пазолини ничего не забыл из своего детства — отсюда сосуществование боли и веселья во всём, что он делал.
Его неприятие лицемерия, полуправды и притворства жадных и могущественных является тотальным, ибо они порождают и взращивают невежество, которая является формой слепоты по отношению к реальности. Ведь они нагадили на память, в том числе на память о языке, на наше главное наследие.
И всё же реальность, которую он любил, не так просто принять, поскольку она являла глубокое историческое разочарование. Надежды, расцветшие в 1945 году после разгрома фашизма, были преданы.
Пазолини смотрит на происходящее в мире с решительной ясностью. (У Рембрандта есть ангел с таким же взглядом.) И делает это от любви к реальности. Ведь больше ничего у нас нет.
Он любил историю, но всегда сражался с ней.
Потому что его безмерная печаль позволяла шутить, а огорчение на лице вызывало смех, и он точно угадывал, кто в этом нуждался. Он мог тихонько шептать людям о самом худшем, что с ними произошло, и их страдания каким-то образом уменьшались: «…ибо не бывает отчаяния без капли надежды».
