Потому что сочувствовать жертвам, находясь в ряду жертв, слишком сложно. Ты так устаешь от внимания своих мучителей, что, когда их внимание вдруг смещается на кого-то другого, ты испытываешь отвратительную радость. Да еще и пытаешься себя убедить, что гадские одноклассники могут быть в чем-то правы! Солидарность жертв достигается очень сложно, думаю я теперь.
В то время я еще думала: «Мир начался с меня!»…
В Советском Союзе была Дружба народов!
(И нечего вспоминать какие-то переселения и каких-то «космополитов». И запрет использовать в школах национальных республик национальный язык. Во-первых, я ничего такого не знала. А во-вторых… Во-вторых, «кто старое помянет, тому глаз вон!» — народная мудрость.)
Читать эти сцены было ужасно стыдно. Я перечитывала их по три раза.
В 1939-м дедушку «выпустили и извинились».
В 1941-м его призвали на фронт.
В 1943-м его убили на Орловско-Курской дуге.
В 1945-м война закончилась.
В 1948-м за ним снова пришли
Мама считала так: надо учиться скромности — не вылезать, не «якать». Иначе жизнь «будет бить»
«Выйти замуж» — логичный конец в истории про принцессу. Больше ничего интересного в ее жизни уже не случится
Не признаваться в неправильных чувствах — очень важное правило, позволяющее другим считать тебя хорошим
До сих пор мама мне иногда говорила как бы в утешение: «Ты знаешь, Мариночка, Райкин — еврей. И Плисецкая тоже еврейка». Но это не помогало. Райкин с Плисецкой были великими, но они стали великими словно бы вопреки, словно они превозмогли этот свой недостаток — еврейство...
И, оказывается, я умею сочувствовать — тому, кого он мучит. Потому что сочувствовать жертвам, находясь в ряду жертв, слишком сложно.