«Слов-то всего пять или шесть. / Свет. Ветер. Тень. Камень. Трава. / Ну, бог. В этом „ну“ он и есть. / Круглые смешные слова»
Утоптан снег, деревья голы,
кора внизу от сырости черней.
Как в старших классах средней школы,
все больше длинных серых дней.
И человек сезона просвещенья
подсматривает правильный ответ:
движенья нет, есть только приближенья,
ученье — тьма, а неученье — свет.
«Что делать буквам в звучной пустоте, / когда нет слов, а если есть, — не те?» В любом слове-имени возникает соблазн увидеть «всё ы да ы», а «темную вещь вещей» связать с ускользанием от обозначенности: «Всё бестолку, без толку, бестолково, / всё — тычась мордой в разные углы, / всё — слизывая со слезою слово, / со вкусом пепла, с привкусом золы».
февральский день, уже не день, а днище,
и сколько в нем поместится обид!
кора внизу от сырости черней.
Зажмурься. Ну и что видишь?
Пошмерцивает вода.
Лицá ледяной подкидыш,
как северная звезда,
слезится в лоскутé дыма,
согревшего горький рот,
и черными, проходными
небесами ведет.
А дальше всё совсем размыто,
в конверте лежит вода,
и окон живое сито
читает ее без труда…
2.
— Что видишь? — Ветра чудеса.
Пустая ветка режет свет.
Свет режет ветхие глаза.
Снежинки в лицо летят.
— За что мы умираем, брат?
— За маленькие облака,
пересекающие сад.
За темный пробор травы.
— Над чем ты плачешь? — Плеск листвы.
Ванилью пахнущий мороз.
Горячий гелий головы.
Блаженная весть волос.
Седьмого неба полоса,
пустейшая из тех полос
Антон Павлович, это будет Начало,
не в смысле начала, а в смысле среды,
не в смысле повесили на кол мочало,
а клубленье, вроде моей бороды.
Все эти львы, олени и куропатки
вместе с нами воспаряются туда.
Вообразите помесь моей лошадки
и меня за плугом — по ветру борода…
Вы говорите: студенистая масса,
вы предпочитаете не быть нигде,
чем быть волоконцем всеобщего мяса,
затерянным, скажем, в моей бороде…
(Смеется? Не разберешь, где смех, где кашель…)
Я понимаю… Вот, запейте водой…
Но это всерастворение, не наше ль
благо и в жизни, клянусь бородой!
Всё, безусловно, объясняется страхом
исчезновения навсегда, в нигде,
и куда лучше быть вашим монахом,
который скакал, как блоха в бороде
вселенной… Но вы, я погляжу, устали
и всё посматриваете на часы
в коридоре, как в далекие дали,
как в бороду всматриваются усы…
Вечером — бурямглою,
утром — янтарный блеск
к. Было нестрашно, было свободно,
как на качелях. Свободу
овеивал в лицо теплый ветер пустоты, по ушам шел
дальний ночной гул.
Я ничего не знал о Паскале — как тот заслонялся стулом от бездны.
К полетам
туда я привык.
