Цыбина они уже больше не могли разглядеть.
Там, где позади него остались все - ударили топором еще раз, еще раз. Елы больше не было, больше не было ничего.
Только тогда Цыбину стало все ясно: Клаус хочет обрубить буксир, он хочет бросить елу - его, Цыбина, елу - в океане!
сейчас случится что-то ужасное. Он не успел понять, что: все это было в одно быстрое, падающее мгновение. А в следующее - ела с размаху уже ударила в корму, дерево хряснуло, ела отскочила.
Олаф держался за лебедку, отхватиться от нее и сделать по палубе хоть один шаг - для него было то же самое, что для солдата вылезти из окопа. Но он, как и Цыбин, нутром знал, что сейчас можно умереть, но нельзя не исполнить команду Фомича.
Цыбин темно, где-то на самом дне в себе, понял, что Фомич знает лучше, он сейчас тот, кто может и имеет право убивать, приказывать.
Это была его, Цыбина, ела, и она завтра, и зимою, и всегда - будет его...
Из кубрика слышались голоса, там продавали его елу. Этого нельзя было стерпеть.
Уходили на боте вчетвером: Цыбин, Фомич, Клаус и его младший брат, белоголовый Олаф.
- Ну, ничего, Анка, - сказал Цыбин. - Теперь у нас все пойдет...
