Потому что выглядеть молодым, скажем, после тридцати можно, только если этого захотеть.
Когда вокруг тебя тропический ландшафт, ты видишь все, кроме людей: высохшую землю, колючее грушевое дерево, далекую гору, но не крестьянина, возделывающего мотыгой свою делянку. Он сливается с землей и не представляет интереса.
Вот почему голодающие страны Азии и Африки так привлекательны для туристов. Никому не придет в голову дешево отдохнуть в своем регионе, переживающем экономический кризис. А вот бедность людей со смуглой кожей не бросается в глаза.
Трудившийся по соседству араб-землекоп опустил свою тяжелую мотыгу и боязливо к нам приблизился. Он переводил взгляд с газели на хлеб и обратно с этаким тихим изумлением, как будто никогда не видел ничего подобного. И наконец, робко молвил по-французски:
– Я бы тоже не отказался.
Я отломил кусок, и он благодарно спрятал его в укромное местечко под лохмотьями. И это был муниципальный работник.
Когда по реке проплыл труп, туча мух покинула ресторан и устремилась за ним, но через несколько минут они вернулись.
Толкуют об ужасах войны, но какое оружие, придуманное человеком, по жестокости своей хотя бы приближается к обычным болезням? «Естественная» смерть, почти по определению, предполагает нечто медленное, дурно пахнущее и болезненное.
О чем я сожалею и что постараюсь когда-нибудь исправить, так это то, что за всю свою жизнь не посадил ни одного каштана. Теперь никто их не сажает; если вы видите каштан – это наверняка старое дерево. Если вы сажаете каштан, то определенно делаете это для своих внуков, а кому есть дело до внуков? Никто не сажает также айву, шелковицу и мушмулу. Между тем именно эти деревья следует сажать, если у вас есть свой клочок земли. С другой стороны, на каждом кусочке пустующей земли, через который вам случается проходить, вы можете сделать что-нибудь, чтобы исправить зло, происходившее на протяжении всех военных лет, – чудовищное истребление деревьев, особенно дубов, ясеней, вязов и берез.
Сколько раз, наблюдая за тем, как спариваются жабы или боксируют зайцы в поле среди молодых побегов кукурузы, я ловил себя на том, сколько важных персон были бы рады лишить меня этого удовольствия, имей они такую возможность. К счастью, не могут. А значит, если вы не больны и не измучены голодом, если вы не испытываете панический страх и не сидите за решеткой или в туристическом лагере, радуйтесь весне. На заводах складируют атомные бомбы, полиция прочесывает города, из громкоговорителей льются потоки лжи, но земля продолжает вращаться вокруг солнца, и никакие диктаторы и бюрократы, как бы они ни осуждали такое положение дел, не в силах этому помешать.
Я никогда не читал воззваний генералов перед сражением, речей фюреров и премьер-министров, песен солидарности частных школ и левых политических партий, национальных гимнов, брошюр обществ трезвости, папских энциклик и гневных филиппик против азартных игр и противозачаточных средств без того, чтобы фоном у меня в ушах не звучало миллионноголосое презрительное «пф-ф!» простых людей, у которых подобные высокие материи не вызывают отклика.
Грязная шутка, разумеется, не является серьезной угрозой морали, но она – нечто вроде душевного бунта, мимолетного желания, чтобы все было по-другому. То же можно сказать и о прочих шутках, вращающихся вокруг трусости, лени, бесчестности и других качеств, которые общество не может позволить себе поощрять.
Молоденький негр вдруг повернул голову и посмотрел на меня. Это был не тот взгляд, которого можно было бы ожидать. Не враждебный, не презрительный, не угрюмый, даже не любопытствующий. Это был робкий, простодушный взгляд, в коем сквозило глубочайшее уважение. Я все понял. Этот бедняга, французский подданный, которого вытащили из леса, чтобы он драил полы и подхватил сифилис в каком-нибудь гарнизонном городке, испытывал почтение перед белым человеком. Его учили, что белая раса – это раса господ, и он по сей день в это верит.
