Как трудно научиться думать «каждый человек» вместо «все люди», «я» — вместо «они». Как трудно — слышать собственную совесть.
Не беспокойся на этот счёт. Ты не мёртвый, а просто взрослый.
Улыбнулась:
— Нас таких много. Привыкай.
Мне, знаешь, только что обидно, — сказала Таня. — Получается, каждый живёт, видя только свой кусочек всей картины. Ничегошеньки толком не понимает. А то, что думает, что понимает, понимает, скорее всего, неправильно. Живёт, получается, вслепую! Но при этом должен поступать, как если бы видел всё целиком. Так, что ли?
Четыре серые фигуры брели за Таней следом. Зыбкие и сизые при свете дня, они должны были стать плотнее и ярче в темноте, как все мысли и воспоминания, которые не дают уснуть ночью, по крайней мере до тех пор, пока раскаяние
— Я должна была знать, — спорила с собой, злилась на себя Таня.
— Почему?
— Нет никаких «все»!
Хотя бы потому, что всегда найдётся кто-то не как все.
— Каждый — какой-нибудь «ты», — понял её мысль Шурка. — «Я».
Свою жизнь можешь прожить только ты сам. И так — каждый.
За Шуркой по дороге в школу теперь заходит девочка!» — дядя Яша покачал головой, углы губ приподнялись, а трость показалась ненужной.
Максимка съехал, крепко стукнул обеими подошвами в асфальт, эхо отдалось вверх по всему колодцу. Велел:
— Ещё!
Шурка сдвинул кепку с мокрого лба:
— Ну, товарищ генерал. Ещё будет завтра.
— Ещё-о-о-о! — завопил генерал.
Шурка подмигнул соседке:
— Маму попроси. Может, она тебя покатает.
Генерал надулся. Шурка улыбнулся Гале. Та погрозила пальцем Максимке и поверх его головы улыбнулась красными губами. На зубах были пятна от помады. Шурка знал: Галя ждала. Нет, она — поджидала, когда спустится дядя Яша. Как бы невзначай. И губы накрасила — для него. Ещё неделю назад Шурка бы её отбрил. О, так бы отбрил! За погибшего мужа, за тётю Веру, которая не вернётся никогда, за помаду. Но вдруг не нашёл в душе прежнего негодования.
«А и пусть, — вдруг подумал Шурка. — Мне какое дело. Пусть красит. Пусть встречаются. Да и пусть будут счастливы!»
Внезапно он увидел, что впереди расстилалось много-много времени. И нужно было скорее стать счастливым, чтобы всё его наполнить своим счастьем.
Он схватил портфель. Обмахнул рукавом.
— Приветик, — сказала Рора. Отпустила мешок, он бешено завертелся, раскручивая шнур.
Шурка угрюмо кивнул. Почувствовал, как загорелось ухо. Предусмотрительно повернулся к Роре другой стороной. Ещё не хватало, чтобы заметила. Пробурчал: привет.
И они пошли рядом. Рора пинала коленями мешок. Вышли на Садовую. В звон и шум улицы. Солнце скользило по верхам домов, золотило окна. Улица была полна воздуха. Бензиновые облачка моментально улетучивались. Сновали прохожие. Рора рассказывала о математичке, о новых уравнениях, о том, что врачу непременно нужно знать химию. А Шурке казалось: прохожие танцуют. Подскакивают, притоптывают, скользят, семенят. Причём не взад и вперёд, а вокруг. Кружилось всё: дома, столбы, деревья, а автомобили и телеги были похожи на фигуры карусели.
— Да, — восторженно согласился он, — ведь химия — это…
Вдруг Рора остановилась как вкопанная.
За забором стоял разбитый бомбой дом. Сквозь пустые окна голубело небо. На заборе были наклеены бумажные прямоугольники афиш. И вот они были окнами настоящими. За ними бурлила жизнь: поющая, цветная, целлулоидная. Платья женщин были пышными, усики мужчин — чёрными и тонкими. Только в одном косо летели самолёты, наши, советские. Сеансы были утренние, дневные и
Получается, каждый живёт, видя только свой кусочек всей картины. Ничегошеньки толком не понимает. А то, что думает, что понимает, понимает, скорее всего, неправильно. Живёт, получается, вслепую! Но при этом должен поступать, как если бы видел всё целиком. Так, что ли?
Пока неизвестность, измениться может очень многое!
Темнота была ровной и плотной. Она не была чёрной. Чёрный — это цвет. Здесь не было цвета. Собственно, не было и никакого «здесь». Ни там, ни сверху, ни снизу, ни тогда, ни теперь.
