Самый страшный сон на свете — знать, что закроешь глаза, чтобы больше никогда их не открыть. В сознании человека не умещаются такие понятия, как «вечность», или «никогда», или — «смерть».
то, что не видно мне. Что это скорее страшно, чем плохо или хорошо. Что я, маленький Игорь, любимец мамы, очень много времени должен проводить наедине с тем, кто в одиннадцать лет любит пугать толстых мальчиков и трогать отрубленные головы животных. Я тогда этого не ценил, его — не ценил, я только вдруг осознал, что Женя поймет — скоро, скорее всего скоро — что рядом с ним живой брат, брат, которому тоже можно сделать больно.
* * *
О том, как это работает. Человек не может постоянно испытывать страх и боль. На самом деле боль длится всего секунд семь или восемь, а после наш воспаленный мозг, или то, что называют душой, попадает в воронку, накручивает и изучает, смотрит и смотрит на повторе, перепроживает вновь. И эта несколькосекундная боль может длиться годами — ее фантом, отголосок, помноженный на все, что мы знаем или будем знать.
Но постоянный дискомфорт рано или поздно перерастает в норму, мы защищаем себя, убеждаясь в том, что боль — это кайф, а смерть — это жизнь, или еще что-то в том же роде. По законам всех книг серии «Психология за час» я должен был сломаться, и быстро. Возненавидеть брата до белого шума в ушах, а если на это не хватит смелости, преклоняться ему подобострастно и раболепно до тех пор, пока это не станет страшнее возможной изначально ненависти.
Я слабак. Я люблю самые легкие пути и потому выбрал второе.
Я люблю брата настолько, что не могу об этом говорить. Потому что я не желаю делиться с миром своей любовью. Не стоит упоминать имя бога всуе — вы вообще заслуживаете ли это знать? Это еще приведет к конфликтам, внутренним и внешним, но потом, сейчас нам девять и одиннадцать лет, я заперт в комнате с монстром, и потому мне очень страшно засыпать. Я еще совсем не ценю то, что ночью я могу смотреть на него в упор, рассматривать его, и мне ничего за это не будет, сейчас мне просто страшно оставаться с Женей наедине, и я только и делаю, что нахожусь с ним один на один, что бы ни происходило и куда бы мы ни шли. Женя и его хвост, Женя и его тень.
* * *
А вот мама Женю не любит. Однажды, когда дома были друзья отца и взрослые пили вино на кухне и смеялись своим шуткам в мире, куда детям вход заказан, мама посадила его на стул в комнате. Он что-то сделал, не помню что, но отец точно был зол, сказал, что Женя наказан и ко взрослым не пойдет. Мама взяла его за руку и отвела в нашу комнату. Она посадила его на стул. Сказала, что ему следует подумать о своем
Говорить — это все, что остается перед тем, как перестать существовать. Смерть — это когда ты проснулся, а тебя уже нет.
В рамках садизма страх смерти используется для получения удовольствия. А сам страх, в свою очередь, — это сердце и каркас любой антиутопии — от инструмента контроля над личностью до орудия насилия над массами. Человек не может жить в постоянном невыносимом страхе — и в конце концов начинает получать удовольствие как в унижении перед властью, так и с обратной стороны, со стороны той самой власти — в причинении страданий, контроле и насилии над людьми, которые являются частью антиутопического социума.
Хотя внешне садизм и мазохизм кажутся противоположными и взаимоисключающими, они существуют в постоянном симбиозе, в полной зависимости друг от друга. Их основа — одна и та же неспособность выдержать собственное одиночество и беспомощность и одна и та же потребность стать «чем-то большим, чем я».
Основа садомазохизма как психосексуальной культуры — эротический обмен властью. В то время как физиологически садомазохистские практики повышают уровень сексуального возбуждения человека за счет нарушения общепринятых условий и табу, психологически удовольствие и облегчение происходит за счет уничтожения собственного «я» как попытки избежать или преодолеть собственное бессилие, а также за счет попытки стать частью чего-то большего, чем ты сам, принадлежать чему-то. А значит, стать значимее и сильнее.
Этим большим совсем не обязательно должен быть другой человек. Это может быть идея, бог, нация, государство.
Становясь частью какой-либо мощной силы, которая восхищает человека и в которую он верит, человек отрекается от себя, своей воли и свободы, но приобретает новую, идентифицируя себя с этим «большим», становясь мощнее, но утрачивая при этом свое «я».
Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною.
Героя делает героем его попытка противостоять действительности, и чаще всего герой обречен на крах.
Говорить — это все, что остается перед тем, как перестать существовать. Смерть — это когда ты проснулся, а тебя уже нет. Во время разговора они переходят в некое пространство, где находятся до последней фразы, а иногда и после окончания беседы. Как когда читаешь интересную книгу и забываешь, что ты делал, пока не сел ее читать. Как когда пишешь картину так долго и глубоко, что забываешь, что хотел на ней изобразить.
Ему стало ужасно себя жаль, прямо до слез. Но это были бы нехорошие слезы, пьяные и пошлые. Полные пустого пафоса. Пусть он бездарь и лжец, вкус у него есть, и чувство прекрасного, наверное, тоже. Но все равно было ужасно обидно — что толку иметь кучу денег, знать, что тебя все любят и везде ждут, и шляться здесь неприкаянным перекати-поле, не желающим трезветь и все равно трезвеющим. Очень хотелось пожаловаться кому-нибудь, но это как раз и было самое обидное: он не мог. Он думал о том, что перед ним по пути множество дверей, но все они наглухо закрыты. Оставалось только медленно брести домой и все больше жалеть себя. И даже падающий снег не примирял его с реальностью — снег был неправильный.